Оставить комментарий

Об авторе:

Майсов Иван Александрович

1921 года рождения

служил в армии с 1939 по 1947 год

закончил МВТУ им. Баумана в 1953 году

работал в МГУ им. М. В. Ломоносова и в НИИ "Спектр"

Инженер-капитан

Будни армейского радиста

(1939 - 1942)

Первого сентября 1939 года на заре немцы напали на Польшу. Третьего сентября все мы - мальчишки-первокурсники Московского станкоинструментального института узнали, что нас призывают в армию.

Кто-то ликует, кто-то плачет - так хочется пожить в Москве, посмотреть её.

Изо всех сил тянусь под ростометром на комиссии в военкомате, изо всех сил дую в трубку спидометра. Но дело, предчувствую, плохо - могут направить в стрелковую часть - рост меня подводит. Так и есть - в стрелковую часть.

Пытаюсь просить: в танк, в самолёт, на корабль - я так люблю технику. Я имею значок ПВХО-1 и ПВХО-2. Показываю значки. Слушают, улыбаются, но так большего ничего и не обещают. Один из студентов, попавших вместе со мной в стрелковую часть и слышавший все мои просьбы, потом надо мной все два года мирной кадровой службы - вплоть до Великой Отечественной - посмеивается: "В танк, в самолёт, на корабль!"

В начале ноября мы в Феодосии, в 417 стрелковом полку, разучиваем элементы строевой подготовки. Но вот я вижу - идёт взвод связистов: телефонные аппараты, катушки с проводом, ещё какая-то техника. Прошусь в связисты: ведь я же - заядлый радиолюбитель и с радостью буду заниматься техникой связи. У меня в Тамбове - аккуратно сложенные журналы "Радио-фронт". Желание удаётся реализовать. И вот я - у старшего техника-лейтенанта Точисского, во взводе телефонистов. Это не радиотехника, но всё же.

В школе я увлекался радиоконструированием: детекторный приёмник, приёмник на лампах "микро", трёхламповый приёмник, работающий так громко, что и на улице слышно. Это - вершина моей мальчишеской гордости: приёмник поёт, а я без устали выкручиваю штучки на турнике под окнами.

Вскоре я сделал и телевизор с диском Нипкова. Телевизор, надо сказать, по нашим нынешним воззрениям, был весьма примитивный - тридцать отверстий в бумажном или металлическом диске для приёма тридцатистрочного изображения, которое передавала тогда, в 1938-39 годах, Москва на длинных волнах. Передачи были получасовые: начинались в 24 часа и кончались тридцать минут первого. Разобрать кое-что можно было. Например, часовые стрелки в начале передачи, изображение которых давалось крупным планом. Видно было и то, что певица открывает рот, когда она открывала рот широко. И так далее, без каких-либо подробностей изображения. Но таким уж было телевидение того времени, которое можно было принимать из Москвы, живя в Тамбове. Товарищ мой, мой одноклассник Игорь Митраков сделал тридцатистрочный зеркальный винт из миллиметровых пластин и освещал отражавшие грани винта продававшейся тогда неоновой лампой с полем свечения в 30 миллиметров. Его изображение было несколько больше моего, но какого-либо улучшения изображения от этого, конечно, не было.

И, конечно, телефонный аппарат с простой схемкой на его крышке был для меня штукой не сложной. На другой день, когда начались занятия по технике связи, я стал пояснять товарищам, которые уже занимались "спецтехникой" 2 - 3 недели, взаимодействие всех узлов аппарата, как они устроены и что надо делать в случаях отказов его работы в полевых условиях. Вынул аппарат из корпуса, чем очень озадачил Точисского, который понял, что я в аппарате свободно разбираюсь. Однако никак не мог решить: правильно ли он поступил, позволив мне отвинтить винты и прикоснуться к самой "святая-святых" - к самой внутренности аппарата. Ещё большее смущение испытал мой командир, когда я попросил его пояснить мне , как работает коммутатор, изображение ключей которого для меня на схеме были непривычными, и сразу, глядя на схему, я их работу не понял. Командир краснеет, глядя на схемку коммутатора, и говорит мне: "Об этом Вы спрашиваете слишком рано. С коммутатором и его схемой подробно мы будем знакомиться в следующем полугодии".

- Вы знаете, - говорит мне наш скромный лейтенант Точисский, - я буду ходатайствовать о переводе Вас в радиовзвод батальона связи. Вы там будете полезны.

И в самом деле, через несколько дней я был переведён из взвода телефонистов в другое место - на должность помощника начальника полкового радиоузла, где к этому времени никого не оказалось, так как сержант-сверхсрочник, помогавший начальнику радиоузла, к этому времени демобилизовался.

Служба моя помощником начальника радиоузла 417 стрелкового полка была интересной, но тяжёлой до невероятия...

Начальником радиоузла был воентехник первого ранга по фамилии Сагарда, живший на частной квартире неподалёку от узла. Убедившись, что я в аппаратуре не путаюсь и перед микрофоном могу прочитать без запинок какое-либо сообщение из 15 - 20 фраз, утверждённых комиссаром полка тов. Зарайским, из специальной тетради, он постепенно всё переложил на меня.

Трудность работы на узле состояла не в сложности фраз из тетради (таких как: "С добрым утром, товарищи, начинаем наши передачи" или "Сегодня в клубе полка в 19 часов для бойцов второго батальона состоится показ картины с названием..."), а в другом. Основная трудность работы заключалась в том, что включить-то радиоузел надо было в шесть часов утра, а выключить в 24 часа, закончив передачу словами: "Спокойной ночи, товарищи. На этом радиоузел заканчивает свои передачи". По-видимому, комиссар полка, составивший расписание работы, считал, что дежурить на узле будут два человека. Однако так не получалось. И мне всё чаще и чаще приходилось выключать узел в 24 часа, а после этого буквально бежать в дальние восточные казармы, где я спал на койке среди бойцов телефонного взвода, а в 5-30, будучи разбуженным дежурным по взводу, снова бежать на радиоузел. Нечего уж говорить и о том, что многие обеды, завтраки и ужины я попросту пропускал, так как узел было оставить не на кого, а сказать что-либо по этому поводу своему новому начальнику я не решался. Сам же он об этом как-то не задумывался или не хотел задумываться. А, быть может, думал, что я сам как-то устроился, как устроился, например, наш полковой художник, которому посыльный приносил еду прямо в клуб из ближних западных казарм.

Через месяц я был вынужден обратиться к старшине и показать ему мои совершенно истёртые между ногами брюки-галифе, так как носить их дольше не было никакой возможности. Старшина немало подивился, пробурчал: "Где я тебе другие возьму, брюки даются на полгода", - и понёс их к Точисскому, который сразу всё понял. Ему и до этого докладывали, что я не всегда ем, а спать прихожу в первом часу.

- Сколько же километров приходится Вам пробегать за день? Сколько же Вы спите?

Пришлось немного рассказать. Именно немного, так как я очень боялся расстаться с радиоузлом и был готов на всё. Лишь бы вот только брюки...

Однако за разговором всё же последовал и результат: мне выдали новые брюки и - о, великая награда и гордость - яловые сапоги вместо ботинок с обмотками. Помимо того, мне разрешили питаться в ближних западных казармах, дорога в которые занимала 7 - 10 минут. Были и нежелательные последствия: Сагарда насупился - видимо, с ним кто-то поговорил и это доставило мне немало огорчений.

И всё же мне стало намного легче: с согласия Сагарды я стал оставаться спать на диване в самом радиоузле. И спал до тех пор, пока девушки из городского радиоузла по телефону будили меня за несколько минут до шести, поздравляя с добрым утром. Я благодарил их. Затем вскакивал, прогревал приёмник, усилитель и произносил перед микрофоном одну и ту же узаконенную фразу: "С добрым утром, товарищи. Начинаем наши передачи". Под нашими передачами подразумевалась та, которая транслировалась из Москвы со станции Коминтерн.

Аппаратура полкового радиоузла разительно отличалась от аппаратуры наших дней.

В отдельной, запираемом английским ключом комнате в углу справа располагалась высокая стойка с изображением черепа и костей. Эта громоздкая стойка предназначалась для питания всего лишь тридцативатного усилителя "ВУП-30", который был смонтирован на другой стойке посредине комнаты. Стойка усилителя включала и единственный, совершенно примитивный - с позиции нынешнего дня - трёхламповый приёмник прямого усиления типа "СИ-235". Внешне всё это выглядело очень солидно - стойки были почти до потолка. В наши дни на таких стойках можно было бы разместить трёхкиловатный усилитель без всяких затруднений. Однако тогда, в 1939 - 40 годах, в радиотехнике была совсем другая эпоха. Мамонтообразный тридцативатный усилитель не казался чрезмерно крупным. Не казался излишне крупным и приёмник "СИ-235", входная лампа которого "СО-118" превышала объём чайного стакана. Только вот очень плохо было то, что СИ-235 имел фон сети переменного тока в связи с недостаточностью сглаживающих фильтров в выпрямителе. А самым же главным недостатком было то, что этот приёмник обладал отвратительной избирательностью. И дежурство на радиоузле состояло в основном в том, чтобы непрерывно следить за настройкой и почти непрерывно подкручивать ручку СИ-235, чтобы наша длинноволновая станция Коминтерна была слышна по-возможности громко и чётко, а находившаяся в Стамбуле другая длинноволновая турецкая радиостанция была бы, по-возможности, совсем не слышна или пробивалась бы тихо и неразборчиво. Приёмник всё же часто подводил, так как всё же приходилось отлучаться и тогда турецкая речь могла пробиваться громче, а комиссар полка старался не пропустить без замечания ни одного такого случая.

Конечно, на радиоузле я находился не всегда один. Два - три часа проводил на разиоузле и сам Сагарда. Но это бывало обычно, когда почему-либо снижалась громкость вещания, то есть снижалось напряжение сигнала в сети. А это значило, что кто-то замкнул или заземлил линию. Репродукторы нашего полкового радиоузла находились в каждой роте и некоторых взводах, а также на частных квартирах комсостава. То есть почти по всей Феодосии. И очень часто происходили замыкания: перетирались провода репродукторов или наушников; замыкалась уличная линия, во многих местах выполненная из телефонного кабеля; или один из проводов падал на землю и т. п. В этом случае надо было бежать на линию, по взводам и ротам, по квартирам - вот я и бегал, звоня по телефону Сагарде о том, какие неисправности я устранил и куда ещё надо было бы бежать, по его мнению. Приходилось часто лазать и по столбам - наши низконатянутые провода часто рвались высокими автофургонами.

Помимо радиоузла, на Сагарде - а, следовательно, и на мне - лежала ещё одна обязанность: показ кинокартин комсоставу и красноармейцам в нашем полковом клубе. Демонстрация фильма осуществлялась через два хороших по тому времени стационарных кинопроектора "ТОМП-4". И Сагарда считал, что обслуживание этих установок - дело особо сложное и ответственное. За одним проектором стоял он, за другим - я. За дугой между углями надо было постоянно следить и систематически сближать угли, чтобы дуга не гасла. Открутив свою часть, каждому из нас надо было сбегать по коридору в радиоузел, чтобы проверить - не сбился ли СИ-235 на турецкую станцию, вновь и вновь корректировать настройку. Затем надо было успеть перемотать ленту с уже просмотренной частью кинокартины и поставить в аппарат новую ленту.

Моё пребывание на радиоузле окончилось неожиданно.

Однажды в роте связи, к которой я был прикомандирован, был банный день. Пойти в баню со всеми вместе я не мог - дежурил на узле. Однако во время обеда старшина роты случайно встретил меня и в форме приказа заявил, чтобы я немедленно зашёл к нему, получил комплект нижнего белья и немедленно отправился в баню, поскольку вся рота была в бане ещё утром. Объяснять старшине что-либо было трудно - пришлось подчиниться. Баня располагалась неподалёку от старинного участка Феодосии, называвшегося Карантином. Я побежал туда.

Ещё во время мыться в бане вспомнил, что ключи от кинобудки - у меня в кармане, а через час мы должны были начать показ для красноармейцев кинофильма "Аринка". Мокрым, не имея возможности позвонить из бани, я бросился бежать в клуб: подъехать в то время в Феодосии было решительно не на чем. Но к тому времени дело обстояло уже очень плохо: наш неустойчивый СИ-235 уже заговорил с сильной примесью турецкого к передаче радиостанции "Коминтерн". Сагарда, который после обеда отдыхал дома, то есть почти рядом с узлом, бросился "подруливать", открыв своим ключом. Однако от кинобудки у него ключа не было и, боясь, что я могу задержаться ещё на полчаса, он взломал дверь кинобудки.

Прибежав в поту и мыле, я застал Сагарду злым, как чёрта: комиссар полка Зарайский уже позвонил его жене на дом и сюда, в радиоузел. Тучи сгущались...

Кино "Аринка" мы прокручивали с Сагардой в полном молчании. Я старался изо всех сил. Носился проверять настройку СИ-235 самым ревностным образом. До конца фильма так и не успел просохнуть. Гроза, казалось, начала проходить стороной. Начал успокаиваться. Но на следующий день - а это было памятное 12 марта 1940 года - разрушил всё. И теперь мне приходится упомянуть два обстоятельства.

Первое - как раз 12 марта закончилась война с Финляндией, о чём радиостанция "Коминтерн" известила в полдень не только на русском, но и на иностранных языках.

А второе - то, что неделей раньше мы с Сагардой при помощи двуручной пилы несколько уменьшили двухметровые резонансные доски каждого из двух трёхватных динамиков, озвучивавших кинозал. По мнению Сагарды, эти громадные, специально изготовленные по его же указанию резонансные доски оказались великоватыми, из-за чего "бубнили", то есть излишне подчёркивали низкие частоты и совсем заваливали высокие.

Днём 12 марта мы повторно показывали фильм "Аринка" для тех рот и батальонов, которые не видели его накануне. Открутив свою очередную часть кинокартины и ещё не забежав проверить настройку приёмника в радиоузле, я решил зайти в зал - послушать, насколько лучше работают теперь наши кинодинамики. Дверь открывалась как-то туговато и я решил, что кто-то из солдат придерживает её изнутри за ручку, чтобы не мешал луч света, всегда пробивавшийся в зал через щель двери. Я сильно и смело дёрнул на себя ручку двери "своего" зала, быстро пронырнул через получившуюся щель в зал и там в темноте обхватил обеими руками того, кто держал дверь, чтобы он не упал, поскольку, проникая в зал, я ещё и изрядно подтолкнул его. Через какие-то секунды в зале послышался смех. Войдя в зал из светлого помещения и поэтому плохо видя, я продолжал держать торс у двери, прислушиваясь и приглядываясь, но ещё ничего не понимая. Смех всё более усиливался. И в следующее мгновение, когда экран осветился особенно ярко, к ужасу своему я понял, что держу комиссара Зарайского. За минуту - две до этого он вошёл в зал и стоял у двери, привыкая к темноте. Я держал Зарайского с его недосягаемо-грозными четырьмя шпалами в петлицах.

Я вытянулся по стойке "смрно". Демонстрацию картины комиссар временно прервал. Он вызвал из будки Сагарду и, не обмолвившись пока обо мне ни словом, повёл его на полковой радиоузел, где СИ-235 на полную мощность через ВУП-30 вёл передачу на иностранном языке.

И хотя через полчаса с достоверностью выяснилось, что передача была наша, коминтерновская (как подсказали нам с городского радиоузла, сообщение о конце войны с Финляндией), Сагарда имел неприятности, а я был переведён в радиовзвод роты связи как "недисциплинированный".

Через несколько дней мои щегольские сапоги были отобраны и снова выданы ботинки с обмотками. Поскольку ботинки были великоваты, то - как бы я ни старался намотать обмотки на свои тонкие ноги - в месте перехода обмоток с ботинка на ногу обмотки проваливались и я приобретал жалкий цыплячий вид.

***

Рота связи стрелкового полка состояла из радиовзвода, двух телефонных взводов и вспомогательного отделения.

Радиовзвод имел следующую аппаратуру: три штуки ранцевых радиостанций типа "6-ПК" и две радиостанции типа "5-АК".

Расчёт "6-ПК" или "6-пешком", как мы их называли, состоял из старшего, которым в период обучения всегда назначался командир отделения, и двух радистов. Радиостанцию 6-ПК кое-где можно видеть и сейчас, в музеях: особенно часто - в тех экспозициях, где показывается аппаратура, которой пользовались партизаны Великой Отечественной. Старички-радисты могут вспомнить эту радиостанцию по ряду кинофильмов тридцатых годов, например, по кинофильму "Тринадцать". Станция, состоящая из приёмопередатчика и упаковки питания, была размещена в двух обтянутых материей фанерных ящиках с заплечными лямками. Упаковка приёмопередатчика имела откидывающийся вверх козырёк с двумя парусиновыми шторками, защищавшими панель станции от дождя, имела вес килограмм 10 - 12. В этой же упаковке, в особых отделениях снизу размещались телеграфный ключ, две пары наушников и микрофон. Командир расчёта обычно шёл впереди и нёс во время учебных выходов только винтовку и бинокль. За ним - первый номер с приёмопередатчиком и второй - с упаковкой питания, содержавшей четыре банки накальных аккумуляторов "4НКН-10" и две анодные батареи "БАС-80".

На ходу наши 6-ПК работать не могли. Для того, чтобы начать устанавливать радиосвязь, расчёт останавливался. Разведением рук в стороны командир расчёта показывал, как надо растянуть усы антенного диполя, навесив их на две стойки с оттяжками, а сам в это время соединял всё как нужно и начинал входить в связь. Помню, что микрофонами работали редко, так как считалось, что "враг всё перехватит, что моментально всё будет раскрыто". Работали телеграфным ключём, применяя цифровой код. Командир тут же, пользуясь таблицами, шифровал и расшифровывал радиограммы, в то время как первый и второй номер поочерёдно вели приём и передачу. В результате большого числа упражнений на ключах работали мы хорошо - передавали и принимали более ста цифр в минуту с малым числом ошибок. Однако буквенную азбуку знали несколько хуже, так как тексты передавались всегда только в шифре.

Для разучивания азбуки и тренировки на ключах во взводе был самостоятельно построенный класс с зуммером и ключами. Стены класса были в схемах наших передатчиков и приёмников прямого усиления. Ни одного суперного приёмника в то время у нас ещё не было во взводе. Не было на стенах и суперной схемы.

Радиостанции "5-АК" были смонтированы на колёсах. Одна из них - в лёгкой двуколке, обладавшей хорошей проходимостью, а вторая - в очень громоздком шарабане-карете, очень неустойчивом и неудобном, в который впрягалось две лошади. Все преимущества этого шарабана-кареты заключались в том, что весь расчёт мог спрятаться в нём при непогоде, а также умещались командир роты и взводные. Считалось, что наш шарабан можно было гнать только по асфальтовой дороге. По другим же крымским дорогам он практически ехать не мог - сильно кренился и его надо было часто подпирать палками и кольями, которые при нём же и перевозились. Подпирать кренящийся кузов винтовкой ни в коем случае не разрешалось, так как считалось, что при этом будет сбита мушка или поломано цевьё приклада. И неудивительно, что выезд шарабана с "5-АК" на полковые учения был для нас целым событием. Безусловно, что этот четырёхколёсный шарабан был самым громоздким и неустойчивым сооружением в колонне полка. Передающего штыря станция не имела - ставилась громоздкая антенна из деревянных колен с двумя ярусами оттяжек. Одно время наши командиры пытались сделать 5-АК переносной, однако от этого пришлось отказаться из-за громоздкости тяжёлых аккумуляторных батарей типа НКН-45, не имевших заплечных ремней и часто подтекавших.

Два телефонных взвода связи имели на своём вооружении полевые телефоны в деревянных ящиках, которые ничем, по-существу, не отличались от применявшихся в первую мировую войну. Имелось также несколько рычажных и штеккерных коммутаторов.

Главным объёмом и главной тяжестью в оборудовании телефонных взводов являлись двуколки с деревянными шестами и тяжёлые катушки с телефонным проводом. Разматывать бегом телефонный провод, а также ставить шесты во время учений считалось самой тяжёлой работой в роте связи.

Спецотделение роты связи имело оружие "особой секретности". Как я теперь понимаю, это были несложные устройства для инфракрасной связи условными сигналами или азбукой Морзе. Азбуку Морзе, впрочем, это отделение не изучало и поэтому могло использовать только условные сигналы. Вершиной секретности было то, что невидимым инфракрасным лучом можно было перекрыть какую-либо тропинку так, чтобы пересечение этого луча приводило в действие спрятанный пулемёт.

Рота связи активно участвовала в общевойсковой подготовке полка. А подготовка велась по-спартански строго. Особенно это стало заметно с апреля 1940 года, когда был осознан опыт войны в Карелии. Особый упор делался на длительные походы с заключительным марш-броском. У нас в 417 полку эти походы и броски назывались "тимошенковскими учениями" - по фамилии маршала Тимошенко. И проводились они так. Ночью, часа в 3 - 4 объявлялась тревога для нескольких подразделений или даже для всего полка. Через пять - шесть минут подразделения выстраивались перед своими казармами и начиналась первая беглая проверка. При этом очень часто оказывалось, особенно в тёмное зимнее время, что один - два человека стоят в строю без брюк - с обмотками на кальсонах, что не замечалось в темноте и спешке до самого последнего момента. Затем роты и батальоны, стараясь опередить друг друга, спешили выбежать за казарменные ворота, чтобы показать лучшее время. Подразделения, как правило, шли проулками в направлении Симферопольского шоссе. При этом каждое подразделение старалось забежать куда-нибудь в местечко поукромнее, чтобы наспех привести себя в порядок, переобуться заново, а иногда и подождать тех, кто побежал за штанишками: каждая рота старалась иметь в строю всех, кроме больных и минимального числа дежурных, оставленных в казармах - за этим командиры подразделений взаимно строго следили, соревнуясь между собой за "тёплое" местечко остаться в казарме.

Затем уже "в полном порядке" повзводно и поротно подразделения полка направлялись к тому склону Лысой горы, который пересекался асфальтовой лентой Симферопольского шоссе. Здесь, иногда при свете фар нескольких автомашин, проходя по "светлой улице", каждое подразделение придирчиво осматривалось комиссаром и командиром полка. Но к этому времени "бесштанных", конечно уже ни у кого не было, всё приходило в относительный начальный порядок.

Все тимошенковские походы-учения у нас в полку проходили приблизительно по одной и той же схеме. Мы должны были пройти 95 километров маршевыми колоннами, а на последних (до ста) пяти километрах - совершить марш-бросок.

Марш начался. Постепенно втягиваемся. От политруков слышны призывы: "Пройдём без потёртостей и без отставших!" Идём по 50 минут. По 10 минут лежим - привал. Лежим на обочине шоссе, стараясь повыше задрать ноги. Делаем по 5 - 5,5 км, не больше. Часам к восьми, когда зимой начинает рассветать, нас догоняют конные и автомобильные походные кухни: первый большой привал - 20 минут на завтрак. Едим и идём по шоссе дальше. Из Феодосии идём к местечку Старый Крым. Идём строго по старой серпантинной дороге. Спрямлять серпантинные петли дороги никому не разрешается. После Старого Крыма второй большой привал - обед, после которого идём назад.

Довоенная дорога от Феодосии до Старого Крыма была иной, нежели сейчас. Сейчас она стала расширенной и спрямлённой. Однако асфальтовая лента была и в те годы, а асфальт позволял приноровиться и поочерёдно спать в строю. Наряду с другими, я спал немало. Нужно было только, чтобы идущий (по очереди) с краю сам бы не спал и "не выпускал", то есть подталкивал бы легонько тебя, идущего некрайним. Или, по-просту говоря, вёл бы тебя сонного, придерживая за что-нибудь. Шутки над первыми засыпавшими, постепенно выходившими из строя и падавшими в кювет, постепенно приедались и переставали веселить. Как правило, весёлую насмешку сменяла товарищеская подстраховка и спать в строю на асфальте с подстраховкой приспосабливались многие. Думаю, что спать, механически равномерно двигаясь, при опеке со стороны товарища научилось в конце-концов более половины личного состава полка. Интересно отметить, что такое позже, во время войны, мне наблюдать почти не приходилось: толи обстановка была более нервная, толи переходы - более короткими, а дорога более кочковатой. Но того повального сна в строю, который был в нашем полку при движении по асфальтовым дорогам Крыма в довоенное время, я уже никогда не видел. А было буквально так: слышишь после привала "становись", а далее - "шагом марш" и ещё какое-то время что-то в полусне, а затем уже слышишь команду "стой, привал" или просто натыкаешься сходу на спину остановившегося спереди и выясняешь, что это - не случайная заминка и остановка впередиидущих, а что прошло пятьдесят минут и что можно лечь куда-нибудь на обочину или за обочиной и ещё десять минут спать лёжа.

Назад в Феодосии, к склонам Лысой горы подходили часам к десяти вечера. Сил для положенного и обещанного вначале марш-броска на последних пяти километрах ни у кого практически не оставалось. Только бы добраться до казарм после ста маршевых тимошенковских километров. Командиры говорили нам: "Вы ещё молоды-зелены. Вам - по 18 - 19. А вот пройдёт ещё год, ещё походов 10 - 15 начнёте заканчивать марш-броском. Ну а пока"... Пока, прямо скажем, наши финиши были иногда несколько растянутыми из-за потёртостей, которые бывали значительными в своём числе и включали не только потёртости ног, но и других, иногда совсем неожиданных мест, включая и руки, и спины. Кое кого, с очень сильными кровавыми стёртостями, подвозили, устраивали на передках кухонь или вели под руки. Но девяносто процентов пехотинцев добиралось до казарм к исходу суток, не присев на подвижные средства и мужественно одолев все сто километров. Да и присесть-то было некуда: кроме походных кухонь, нас в таких походах другие подвижные средства не сопровождали.

Мы, радисты, обычно шли вместе со стрелками и были экипированы, как стрелки. То есть несли винтовки, подсумки для патронов, лопатки для окапывания, облегчённые рюкзаки с трёхдневным неприкосновенным запасом продуктов или грузом, имитировавшим такой запас. Противогазы и радиостанции 6-ПК нам разрешали в эти зимние однодневные или, что точнее, односуточные стокилометровые походы не брать.

Так обстояло дело с тимошенковскими походами зимой. Тяжело было. Однако сутки прошли, а вместе с сутками окончились и все пехотинские трудности и муки.

Летом, как правило, тренировочные походы носили иной характер: они были многодневными и поэтому становились порою более трудными. Запомнился мне трёхдневный поход из Феодосии в Керчь ранней весной, когда спать ночью было почти невозможно - сыро и холодно. Шинель снизу быстро промокает, а подложить под себя всю шинельную складку тоже нельзя - без шинели холодно сверху. К исходу третьих суток похода усталость начала одолевать. Вместе с тем у нас, молодых ребят, аппетит к концу похода взвинчивался настолько, что та большая суточная норма хлеба - кусок граммов 700 - 800, который, исходя из походных условий выдавался нам минут за тридцать до обеда - съедалась сразу, до первого блюда. И ничего сделать с нами наши командиры не могли - никакие увещевания не помогали.

Ещё остался в памяти летний поход 1940 года из Керчи через Феодосию в летний лагерь под горой Чатыр-Даг, что недолеко от Алушты у села Перевальное, по Симферопольскому шоссе. Шли с полной выкладкой, ночами - так было легче справляться с жарой, делая километров по 60 в день. Строя почти не соблюдали - шли повзводно, но россыпью. Воды - особенно между Керчью и Феодосией - выдавали очень мало. Тогда о большом крымском канале, который прнёс сейчас воду почти в самую Керчь через весь крымский полуостров, не было и речи. Были лишь маловодные колодези, да и то всё как-то далеко от нашего пути. Тёплую воду привозили в бочках. Когда было можно, то один раз в сутки, на генеральном суточном привале старались напиваться по-верблюжьи и наполнить индивидуальную флягу. В походе фляга выпивалась моментально, а снова налить - неоткуда. Лишь изредка где-либо - полоска грязи, вытоптанная копытами животных. Особенностью этого похода было то, что, экспериментируя, наши командиры разрешали нам натягивать над собой во время дневного сна простыни, которые были предусмотрительно розданы на исходном пункте в Керчи, так как плащ-палатки были не у всех подразделений. Простыни привязывали к черенкам пехотинских лопаток для окапывания, воткнутых в землю. Получался провисший полог на высоте примерно сантиметров тридцати. Под него заползали, стараясь не свалить лопатки, чтобы спать в поле днём под изнуряюще жарким летним крымским солнцем. Зрелище красочное. Демаскировка - полная. И не только с воздуха, а и со стороноы - километров за десять. Поэтому дальше Феодосии, которая на этот раз оказалась на нашем пути в летний лагерь под Алуштой, запылившиеся простыни мы уже более не несли. Цвет простыней переместился на спины и рукава наших гимнастёрок из-за соли, выделявшейся с потом.

Я был сухоньким по комплекции и это несколько облегчало мою походную жизнь. Но ребятам-донбасцам, которые были на 2 - 3 года постарше и несколько поплотнее, доставалось хуже: гимнастёрка от соли шуршала более, чем у меня, и было больше потёртостей. Лозунг "тяжело в учении - легко в бою" в полку никогда не забывался. Этот поход, к концу которого у некоторых опухли руки и ноги (по-видимому, от перегрузок и от недосыпаний во время дневных привалов), научил спать на ходу многих из тех, кто ещё не успел освоить этого ранее. Мы были молоды, сильны и адаптивны. Через 2 - 3 дня относительного отдыха все перегрузки забывались.

В летний лагерь, что рядом с селом Перевальное, в 1940 - 41 годах собиралась почти вся наша 256 стрелковая дивизия. С беспокойством прислушиваясь к тому, что происходило в Европе, за нашими рубежами, мы занимались военной подготовкой, а по воскресным дням, когда не было походов и учений, отдыхали. Памятны были эти предвоенные воскресные дни: забирались на близкий Чатыр-Даг, который точно так же и сейчас стоит неизменённым справа от шоссе на Алушту, хотя само шоссе уже совсем другое - оно спрямлено и расширено. Живой бойкий поток автомашин и совсем неведомых в ту пору в Крыму троллейбусов струится на Ялту.

Забирались в Красную пещеру или, как называли в те годы, в пещеру разбойника Алима, которая видна и теперь, слева от шоссе, вдали, за нашим лагерем. Только теперь - во избежание несчастных случаев - пока не закончана подготовка пещеры для массовых посещений, входы её закрыты толстыми железными решётками.

В лагере жили в больших квадратных армейских палаткахна 10 человек. Мы, радисты, усиленно занимались морзянкой, дежуря на рациях и день, и ночь в буквальном смысле этого слова.

Я с моим напарником-радистом Гургеном Арзуманяном поллета и сентябрь 1940 года прожил рядом с лагерем - в шалаше, который был в большом яблоневом саду села Перевальное. Нас - только двое и наша обязанность - непрерывный приём и передача радиограмм азбукой Морзе с перерывом от десяти вечера до пяти утра. А иногда (и довольно часто) - все сутки без перерыва: один работает на рации, а другой тут же спит на сене или идёт в лагерь за едой. Отсюда и хорошая радиоподготовка радистов взвода.

Хороши были дни среди кисловатых яблок. Но ночами холодновато: ведь это же - село Превальное, рядом с перевалом на Алушту. Южанин Гурген всячески старался утеплить наш совсем не военный, а чисто крестьянский шалаш. Тщательно натягивая плащ-палатку у входа, он часто говорил запомнившуюся мне фразу: "Сегодня я сделал так, что ни один кусочек ветер к нам в шалаш уже не попадёт".

В июне 1941 года, придя в лагерь, радисты взвода снова стали готовиться к круглосуточной радиовахте в шалашах - вахте трудной, но в то же время для нас вольготной. Однако последовавшие события смяли ожидания.

***

22 июня в четыре тридцать в лагере была объявлена тревога. Захватив ручное стрелковое оружие, части нашего полка выбежали в направлении пещеры Алима. Долго здесь стояли в недоумении и нерешительности. Примерно до шести тридцати, когда последовала команда: немедленно, не снимая палаток, но с оружием и всем иным военным снаряжением разойтись по своим зимним местам дислокации.

Через два часа выступили походными колоннами. Наш полк шёл в Феодосию. Комсостав продолжал о чём-то разговаривать полушёпотом. Однако вскоре пошла и по нашим рядам кем-то расслышанная фраза: "Утром сильно бомбили Севастополь. Есть жертвы". Часов в одиннадцать нас накрыл сильнейший ливень, редкий в этих местах. В двенадцать разнеслось по рядам: "Война. Напали немцы". Ко мне подбежал командир радиовзвода Овсянников и приказал немедленно включить новенькую, недавно полученную нами радиостанцию РБ, которую я нёс за спиной. Снимая радиостанцию, я почувствовал, что в кожухе переливается вода, налитая ливнем! Вот так сюрприз! Такого никогда не было даже с нашими старенькими 6-ПК. Некоторые уплотнения новенького алюминиевого корпуса радиостанции пропускали воду. А вырез в корпусе у места подключения фишки кабеля питания совсем не имел защиты. Вот через него-то и попала вода во время ливня.

Включать станцию с водой в корпусе побоялись. Вывентили винты, вытащили схему, вылили со стакан воды и, не дожидаясь, когда монтаж просохнет, включили. Захватили конец речи Молотова: "Война".

Весь день и всю ночь идём в Феодосию без остановок. Утром, когда прошли Карасубазар, нынешний Белогорск, нас встретила вереница феодосийских грузовиков и автобусов. Это за нами. Для многих из нас это - первая поездка за всю службу в стрелковом полку.

Утром следующего дня, когда мы уже заняли оборону в Феодосии и её окрестностях, находясь, в основном, в свежеотрытых ещё небольших окопчиках, прилетел первый немецкий самолёт-разведчик. Из Карантина по самолёту был открыт зенитный огонь. Наш командир отделения Носов подал команду: "Дослать в карабины боевые патроны, лечь и держать самолёт на мушках!" Залегли, навели на нашу первую мишень начавшейся войны, но самолёт был явно высок и далёк. Команды стрелять на этот раз так и не последовало.

Первые недели войны Крым жил относительно спокойно. Не было заметно каких-либо лихорадочно осуществляемых работ, но к встрече врага готовились. Мы, радисты, попарно рассеянные по окопчикам со своими радиостанциями, непрерывно дежурили, слушали эфир, обменивались краткими сигналами. Я с Липовским, сменившим Арзуманяна, лежал в окопчике недалеко от штаба. Дежурили на оставшейся пока единственной "РБ", имевшей относительно чувствительныйсуперрегенеративный приёмник. За первые 20 дней войны мы не передали и не приняли ни одной радиограммы. Мы постепенно поняли, что от нас требуется пока одно: непрерывно слушать эфир и при появлении в эфире чего-либо подозрительного немедленно сообщать. Это подозрительное, как считали наши командиры, должно было бы обязательно появиться в эфире, если бы немцы предприняли какой-нибудь воздушный или морской десант в окрестностях Феодосии.

Однажды ночью в наш окопчик вбежал командир телефонного взвода и, задыхаясь от бега, спросил: "Что вы слышите?" Ответили: "Ничего не слышим".

- Не может быть, слушайте!

- Слушаем, но ничего не замечаем - ложитесь к станции и послушайте сами.

Присел, одел наушникипослушал, покрутил ручку настройки и неуверенно пошёл в штаб, откуда прибежал к нам. Однако как в эти, так и в последующие сутки ничего заметного не произошло. И снова часы и дни напряжённого ожидания и прослушивания эфира, особенно в ночные часы.

В средних числах июля пришло в полк указание: всех окончивших десятилетку, а также призванных из вузов, направить в Джанкой.

Собралось нас в Джанкое много. Все без какого-либо оружия. Лежали два дня под полотном железной дороги, пока не пришёл состав и не забрал всех нас. Тесно сидим. Проехали Перекоп. Куда мы? Кто-то говорит, что в Мелитополь, в готовящийся десант... Нас, радистов, вызвали только в Запорожье, откуда мы - а нас оказалось примерно со взвод - отправились в Днепропетровск, где вскоре оказались в старых армейских казармах для прохождения курсов усовершенствования комсостава.

Днепропетровск. Авианалёты каждый день. Ночью налётов ещё больше и проводим мы ночи либо в недалёких от казарм щелях, либо на недалёком кладбище. Каждую ночь почти непрерывно слышится стук о листву осколков наших же зенитных снарядов, которыми стараются поразить нахальные немецкие самолёты и расстрелять навешанные ими осветительные фонари, медленно спускающиеся на парашютах. Учимся, как можем. Сидим под деревьями кладбища и изучаем схемы новых радиостанций и суперрегенеративных приёмников, которые рисует нам на листках тетрадочной бумаги наш новый командир. Каких-либо пособий у него нет. Есть только одно единственное пособие - типографски выпущенная заводская инструкция по эксплуатации комплекта радиостанции РСБ - комплекта радиостанции скоростного бомбардировщика, которая, по его словам, будет нам попадаться в нашей армейской практике. А готовят нас теперь и будут рассчитывать на нас теперь, как на воентехников-ремонтников радиоаппаратуры в армейских частях, хотя показать в натуре эту радиоаппаратуру руководство курсов уже, видимо, не сможет, как не сможет дать нам подержать паяльник в своих руках, поскольку все имевшиеся учебные пособия уже отправлены в глубокий тыл.

Проходит пара недель. Днепропетровск - в дыму. Мессеры гуляют все более и более нагло, летают почти бреющим полетом. Оружия у нас нет. Носим по очереди на занятиях три винтовки на всю нашу курсантскую радиогруппу. Иногда эти винтовки пускаем в дело, но сбить что-либо не удается. У нас тоже никаких потерь. Научились убегать в последний момент от сыплющегося на наш район ручейка мелких авиабомб. Лежим и внимательно смотрим: если «фасоль» с самолета начинает отделяться над головой, так никуда уже и не бежим — перелёт. Опасен только один интервальчик, когда фасоль начинает сыпаться с самолета идущего строго на тебя, но находящегося ещё перед тобой. Тут надо смотреть в оба, чтобы поточнее понять: в какую сторону следует рвануть метров на двадцать, т.е. налево или направо, пока фасоль будет лететь к земле, прежде чем броситься самому на землю и прижаться к ней где-либо, по-возможности, в канавку. На всю войну натренировали нас немцы в Днепропетровске. На всю войну выработалась привычка — занять, по-возможности, такую позицию, чтобы видеть самолет или звено немецких самолетов, чтобы иметь возможность активно изменить свое местоположение под летящими в тебя бомбами. И это спасло жизнь, по-видимому, несколько раз.

Ночью пришло известие: немецким танковым дессантом захвачен соседний Днепродзержинск. Ночью же, по тревоге, нас поднимают и частично пешком, частично на грузовиках, всех тех, кто находился в казармах, отправляют рыть противотанковый ров со стороны Днепродзержинска.

Разбились по участкам, напряженно копаем. Одновременно учимся отрывать глубокие индивидуальные круглые ячейки, чтобы отсидеться в них с зажигательной бутылкой, когда танк будет проезжать над головой. Отрыли такие ячейки перед рвом. Привезли и бутылки. Толстостенные, чёрного стекла, видимо из-под шампанского. Капитан взялся показать как ими надо действовать. Перед одним из окопчиков поставили частокол лопат, воткнув лезвия в землю. Капитан приподнимается из окопчика и бросает одну из бутылок: лопата сбита, упала, а бутылка так и не раскололась. Повторяет ещё раз — тот же эффект. Капитан успокаивает: "Танк — это вам не черенки лопат, нужно только пропустить танк над головой, а затем привстать и бросить бутылку на всасывающую решетку удаляющегося танка — бутылка о сталь разобьётся и танк будет уничтожен". А пока ищем какой-либо камень или лом, чтобы всё же увидеть, как самовозгорается и вспыхивает над бутылкой пламя. Поскольку ни камня, ни лома под рукой не находится, капитан решает бить бутылку о бутылку. Высоким снопом вспыхивает пламя. И капитан и мы торжествуем: ага, кое-какая защита теперь всё же есть от этих мерзавцев, что могут появиться каждую ночь и каждый час. Сидим в окопчиках ночью. Днём — заканчиваем противотанковый ров. Немецких танков пока нет. Проходит еще несколько дней и командование решило снять со рва нашу группу радистов. Спешно снимаемся. Забегаем в казармы за кое-каким военным имуществом. Забегаем на берег Днепра — не умывались более недели.

Днепр отступил от берега — обмелел. Плотина Днепрогэс взорвана. Там где мы раньше купались и умывались по утрам, вода ушла метров на 25-30. Повсюду видны упущенные ранее куски мыла. Некоторые из них невероятно разбухли и напоминают кочаны белой капусты, так, что сначала мы даже и не понимаем, что это вспухшие от воды куски мыла, лежащие теперь на берегу, но ещё не высохшие. Ночью отходим по ещё целому железнодорожному мосту на восточный берег и идём на Новомосковск. Затем — на Павлоград, на Межевую. Вначале нас отчаянно бомбят. Но потерь снова никаких — умело отбегаем и ложимся. Очень жалко и нелепо видеть тех гражданских, убитых на дороге после каждого налёта. Они как-то загипнотизированно мечутся по полотну дороги и вот - снова и снова убитые. Почему они не копируют нас? Учим их. Кричим, чтобы они делали как мы, но помогает мало. К тому же мы движемся быстрее, обгоняем, и видим всё новых и новых. Мы понемногу отстреливаемся из нескольких имеющихся у нас винтовок. Но пока безо всякого успеха. Подстрелить хотя бы одного из наглых мессеров не удаётся. Движемся и ночью и днём. Ночью идти проще — мессеры не тревожат, но зарева пожарищ, видимых во всех направлениях, жгут сердце. Жжёт сердце и бесконечная вереница беженцев на дороге. Больше всё с узлами, да с ручными тележками в руках.

В Межевой — покой. Ни разрывов бомб, ни зарева пожаров. От фронта пока километров сто или более. Где-то тихо звучит патефон — слышится танго.

Заканчиваем свою учёбу, переключившись на изучение автоматического оружия, т.к. у нас появился один автомат ППШ и один трофейный немецкий автомат, а добавить чего-либо по радиотехнике или показать что-либо в натуре — руководство решительно ничего не может — ничего нет, а кто что знал — уже рассказывал всем другим по 2-3 раза. Руководство теперь говорит нам о том, что оно будет надеяться теперь на нашу сознательность, упорство и находчивость в частях, куда мы скоро будем направлены как техники-радисты. Через неделю после прибытия в Межевую первая группа "выпускников", среди которых оказался и я, получил офицерские ремни, по одному кубику в петлицы, и новенькие кобуры для пистолета, в которые сейчас же были вставлены деревянные или алюминиевые ложки, которые до этого, в основном, приходилось носить за голенищем сапог или за обмотками. При этом, кстати, конец пустой кобуры не изгибался и можно было подумать, что в кобуре пистолет. Ручное огнестрельное оружие в первые месяцы войны ценилось на вес золота и за ним все по мере сил и способностей охотились, желая выменять, например, на сапоги, на шинель или на то и другое вместе. В нашем учебном подразделении было только два пистолета — у начальника курсов и его заместителя, которые они получили ещё несколько лет назад, будучи кадровыми офицерами.

Постепенно нас рассылают по частям фронта. Я и Проша Тынский получили назначение в 18 армию, подразделения которой сдерживали немцев в районе Запорожья.

Город Запорожье и прилегающая к нему местность обстреливалась с противоположного берега. Тяжёлые снаряды со скрежетом летели над головой. Разыскали штаб 18 армии, откуда нас направляют в распоряжение полковника Гордиенко.

И вот, день за днем, по указанию полковника мы мотаемся по соседним городкам, собирая всё то, что пригодно для использования связистами армии: провод, кабель, телеграфные аппараты, щелочь для заливки аккумуляторов, изоляционный материал. Я езжу иногда как связной, когда нет связи по каким-либо причинам. Иногда делаю мелкие починки аппаратуры и мне везёт. Молчу, что некоторых радиостанций никогда до этого и не видел. Очень выручает опыт радиолюбительства, которым я так увлечённо занимался в школе. Везёт ещё также потому, что никто не сидит над головой, не давит и не понукает, что бывало иногда позже в сложной обстановке. Однако понимаю, что пока всё это счастливое стечение обстоятельств, когда над схемой можно раздумывать и час и более, что есть такие крупные кузовные радиостанции как II-АК, РСБ, РАФ о которых упоминали на курсах, но которых я ни разу не видел ни в натуре, ни на картинке. Говорить или не говорить Гордиенко, что я, радиотехник с кубиком в петлице, ни разу не видел даже издали контуров этих радиостанций, если он будет направлять меня чинить их? Но пока мне везёт - меня не направляют.

Немцы давят. Армия понемногу пятится, отступает, ведя непрерывные бои. Я по-прежнему в распоряжении полковника Гордиенко. Ни пистолета, ни какого-либо карабина у меня ещё нет, хотя смотрю в оба. Очень легко обзавестись только противогазом — их не ценят. Иногда даже их бросают или преднамеренно забывают. Но мне противогаз никто не выдавал, а сам приобретать эту обузу я никак не хочу.

Остановки для ночёвок начинают меняться чуть ли не каждый день. Сдерживать немцев войскам пока не удается.

После одного из переездов, несколько вспомогательных подразделений штаба 18 армии остановились в относительно крупном селе. В эти места так быстро продвинулся фронт, что никто из жителей как будто бы и не успел осознать ничего. Впрочем, и село-то - одни старики и дети. Странно видеть покой, отсутствие пожаров, отсутствие близкой канонады, спокойно заходящее солнышко. А ведь вот утром, как и вчера утром и вечером, как позавчера утром и вечером, как поза-позавчера утром и вечером вокруг была слышна близкая война. Канонада, пожары, гурты скота на всех дорогах, вид терзающих сердце беженцев. А здесь всё тихо. Всё равно очень беспокойно и муторно на сердце. Хорошо, что старухи ничего как-то не спрашивают, только сидят, стоят и смотрят, смотрят...

А вот и совсем нечто необычное: у сельсовета, занятого каким-то небольшим подразделением, лист с объявлением: "Музбригада во главе с артистами Руслановой и Хенкиным дают концерт для бойцов и командиров Красной армии. Приглашаются все".

Тяжела и запутана обстановка, да и устали все мы, но всё равно, коли приехали к нам концерт давать — идём. В большой колхозной риге на слое сухого обмолоченного овса метра в два высотой, собрались все армейские, человек 110-130, да ещё сельчан человек до пятидесяти. Русланова с Хенкиным и баянист стоят на брезенте, разостланном поверх овса и дают свой концерт при отблесках догорающей зари, пробивающейся через раскрытые настеж двери риги. А мы, зрители, стоим, вернее сидим в положении стоя на толстом слое овса: овес рыхл, легок, достаточно шевельнуть сапогом и нога глубоко утопает. Через десять минут все уже не стоят, а сидят на поверхности овса с полусогнутыми или вовсе с прямыми ногами, которые погружены в овёс как колья в землю. Нам, молодым ребятам, это даже нравится — сидим как всадники Будённого. Смеёмся, горячо аплодируем.

Наутро, часов в 6, бегу умываться к ручью или, скорее, к небольшой речке над излучиной которой возвышается крутой противоположный берег. Подбегаю, склоняюсь над водой, но - что за чудо - прямо передо мной, метрах в пятидесяти, с обычным лязгом гусеничного трактора выезжают на пригорок и останавливаются два танка. У одного танка открывается люк над башней и кто-то в кожанке, присев на край люка, осматривается. Умываюсь и поглядываю. Человек скрылся в танке и в тот же миг прозвучал пушечный выстрел. Со вторым выстрелом я несколько пришел в себя и понял, что надо немедленно бежать к своим, уже выскакивающим из хаты и наспех бросающим наши шинели в нашу полуразгруженную полутонку ГАЗ-АА. Танки уже подожгли пару хат и перенесли огонь по незамаскированному самолету У-2, который стал разгоняться по кочкам случайного пригорка и который всё же сумел взлететь целехоньким.

Положение было критическим. Отбиваться совершенно нечем, только винтовки и карабины, да и то кое у кого — в селе лишь небольшие тыловые части. И совсем плохо нам было бы, если бы не речушка с обрывистым берегом, форсировать которую сходу танки не рискнули. Выскакиваем со своей машиной на просёлок, куда уже выскочило несколько подвод и машин. Под обстрелом этих двух танков, невесть откуда и как прорвавшихся, поскорее, поскорее стараемся оторваться, "драпаем", как с болью и издевкой называем мы своё поспешное отступление.

Пересекаем вскоре полотно какой-то железнодорожной ветки и видим за насыпью два ствола наших тяжёлых зениток. Длинные зенитные стволы лишь немного возвышаются над рельсами на насыпи — готовятся встретить танки из-за укрытия. Вечером того же дня узнаём: у двух оставшихся орудийных расчётов были в наличии только осколочные снаряды. Других не было. Полегли ребята — смяли их несколько прорвавшихся танков. Сколько невероятно тяжёлых увиденных и услышанных фактов и картин сохранила память о той тяжёлой осени 1941 года. Немцы того времени, будьте вы прокляты!

Начинаем получать из тыла новую технику. Меня посылают в тыл, в Ворошиловград, чтобы получить и по-возможности поскорее пригнать выделенную нам радиостанцию РСБ. Вдвоём с шофером, который потом должен будет вести машину с РСБ, отправляемся на попутных. Нам везёт. Мы скоро добираемся, скоро находим тыловой склад и без задержек получаем радиостанцию. Но куда ехать назад? Уже здесь, на складе, как-то стало известно. что там, на передовой — большие изменения. Более суток, днём и ночью разыскиваем своих. Всё это время я сижу в кабине и каждую свободную минуту изучаю принципиальную схему и конструкцию станции, которую до этого не видел.

Сразу же по приезде получаю задание: ехать на склад связи 18 армии и помогать там в работах. Склад находился в нескольких вагонах, всё время путешествовавших примерно от Лихой до Миллерово. Здесь я поступил в распоряжение капитана Среднего, кандидата наук ещё в то время. Средний занимался отработкой предложенной им технологии изготовления угольного порошка для заправки микрофонов в телефонных аппаратах. Порошка не было и это было острой проблемой и не только в нашей армии. Изготовленным им порошком мы делились и с другими армиями.

Помню также, что склад тогда собирал с шахт и чьему-то указанию возил с собой много гризутина — вещества взрывчатого и особенно опасного с наступлением морозов. Решено было, что с наступлением морозов и учащением бомбёжек, вагон гризутина необходимо немедленно уничтожить. Поручили это Среднему и мне. С энергией молодости я включился в работу. Относили ящики в яму, я поджигал бикфордов шнур, отбегал, ложился, и гремел взрыв за взрывом. Было даже весело, по-молодости, жаль только, что вот опять добро пропадает, что нельзя никак передать его взрывникам для дела. А ведь сколько мостов досталось немцам из-за того, что взрывчатки у сапёров не было.

Время моего прикомандирования к складу кончалось. На прощание починил бухгалтеру две старые пишущие машинки "Ундервуд". Перевёл на батареи молчавший из-за отсутствия электрического тока, имевшийся на складе один из лучших довоенных приемников 6-Н-I, использовавший ещё редкие по тому времени лампы шестивольтовой металлической серии, и отбыл в мастерскую связи армии.

Первую автомашину зарождающейся мастерской связи я нашёл в одном из дворов города Краснодон. Это был газогенераторный (!) ЗИС, который шофёр Польский каким-то образом ухитрился пригнать от белорусской границы, сжигая деревянные чурки в качестве сырья для получения рабочей газогенераторной смеси. С правого и левого бортов машины стояли колонки, напоминавшие дровяные колонки в старых московских квартирных ванных. Колонки заполнялись дровяными чурками, а образующийся горючий газ направлялся в цилиндры двигателя и машина шла.

Польский сидел в Краснодоне без чурок. Весь последний, где-то заготовленный в дороге запас чурок он сжёг, добираясь до Краснодона. Надо было как-то изыскивать новую порцию чурочного горючего.

После нашей встречи, на следующее утро, он сообщил мне, что где-то на окраине он подметил подходящий для чурок заборчик, что дом у заборчика, по-видимому, брошен и нам надо было бы распилить этот заборчик, чтобы доехать до места нашего базирования — в местечко Шёлковый Проток, где и будет сформирована мастерская связи.

Так мы и сделали. Имевшейся у Польского двуручной пилой распилили на аккуратные шашечки зелёненький штакетничек. Никто к нам не подошёл и ни о чём не спрашивал. Растопили. Поехали. Добрались до Шёлкового Протока, приостановились на окраине, и я пошёл узнавать где же тут находится капитан Кудинов, назначенный начальником мастерской. Нашёл. Прибежал к Польскому, который ожидал не выключая двигателя, т.к. заводить его, в последнее время, стало совсем трудно. Тронулись. Не доехав метров сорок до избы, в которой расквартировывался Кудинов, мотор заглох. И трёхчасовые потуги завести его так и не увенчались успехом. Тут-то Польский и высказал предложение, что виной всему может быть масляная краска зелёного заборчика. Что крашенных чурок раньше у него никогда не было. Предложения его полностью оправдались, но это уже через несколько дней, когда сняли крышку блока двигателя: мотор, и его клапаны особенно, был сильно заляпан какой-то чёрной смолистой грязью. Этот день и стал последним днём газогенераторного ЗИСа. Газогенераторы сняли, поставили бензобак и серийный ЗИСовский карбюратор. Наш, теперь уже бензиновый ЗИС стал надёжной, безотказной машиной, много раз выручавшей нас из беды впоследствии.

Начал собираться состав мастерской. Фронт стабилизировался по реке Миус и изо всех частей потёк ручеёк искалеченной радио и телефонной аппаратуры. Мы расквартировались в избах по три-четыре человека. А под мастерскую нашли большую избу-пятистенку. У окон сидели мы — два радиотехника и три радиомастера, довольно хорошо подготовленные как радиомастеры в специальной школе, в которой они начали учиться ещё до войны. Техник-телефонист и младшие командиры мастера-телефонисты, окончившие ту же школу, что и радиомастера, сидели от окон подальше, т.к. считалось, что работа у них менее сложная. Позже к нам в мастерскую влилось ещё несколько человек.

Первыми радиостанциями поступившими в ремонт были сильно искалеченные, маломощные, хорошо мне знакомые РБ, имевшие суперные приёмники. Для меня это было удачей, я быстро починил первые три штуки и после этого без слов был "принят и признан" как знающий радиотехник нашими смышлеными радиомастерами.

Стали поступать и новые, самые маломощные радиостанции ультракоротковолнового диапазона РБС и РБМ. Эти станции, работающие только при наличии прямой видимости, в армии недолюбливали, звали их не иначе как "вижу-слышу, не вижу-не слышу". В армии было распространено мнение, что если уж своего можно видеть, то с ним, дескать всегда можно договориться жестами и сигналами, "без всяких хитрых ящиков с лампами, ручками и батареями". Их охотно сдавали в ремонт иногда с тайной надеждой получить потом что-либо другое "понадёжнее". Станции эти были несложные, с проволочной метёлкой на вершинке небольшого штыря, и чинить их было несложно, кроме одного весьма распространённого случая, который, впрочем, ярко характеризовал отношение к ним в частях. Очень часто эти радиостанции приходили целиком заполненными уже высохшей или замёрзшей грязью, т.е. случайно или неслучайно где-то эти станции побывали в грязевой жиже, чего почти никогда не было, например, с радиостанциями РБ или Север.

Что же тут можно было делать? Ковырять такую радиостанцию какой-либо палочкой или смоченной в воде кисточкой было бесполезно. Демонтировать всю до винтика, до заклёпок — было очень трудоёмко. О каком-то спирте — не могло быть и речи. Мы поступали так: долго вымачивали и выбалтывали такие радиостанции в ведре с тёплой водой. Затем их продували и прочищали в доступных местах кисточками для бритья и кисточками для детских акварельных красок. И если после трёхдневной просушки где-либо на печке некоторые из них начинали работать — сдавали снова в те части, откуда они прибывали или оставляли у себя, до получения указаний из отдела связи армии, если за такими радиостанциями позже никто не прибывал.

В Шёлковом Протоке началась новая, очень оперативная форма ремонта средств связи — выезд ремонтной летучки, как её все тогда называли, на фронт, который на нашем участке стабилизировался тогда по реке Миус.

В первую поездку был послан я с радиомастерами Фёдоровым и Сашей Евстюниным. Вёз нас Польский на своём, теперь уже вполне надёжном ЗИСе.

Разискиваем указанный пункт назначения — небольшое село на Миусе. Метель. Позёмка. Видим группу людей, их человек 15-20. Вижу из кабины, как троё к нам бегут, руками машут: "Куда вы сдуру едете! Впереди немцы!"

Машина остановилась. Вылезаю. Польского оставляют за рулём, а меня ведут к командиру группы. Это боевое охранение. Дрожат ребята, толкаются боком о бок, чтобы как-то согреться в эту позёмку с ветром, с метелью. Защита от позёмки, да заодно и от прямой видимости со стороны немцев — снежная стеночка, уложенная из кирпичиков снега по-эскимоски. Но сейчас метель, немцы видеть ничего не могут. Бегают непрерывно ребята вокруг стенки, согреваются, не маскируясь за ней, поглядывают на меня, а командир ведёт допрос: кто и зачем. Наконец командир-старшина объясняет мне: в село — назад и на два километра в сторону. Впереди Миус и немцы. И сели бы немцы сейчас нас видели, то по нам, да и по боевому охранению, которое мы своей машиной указали немцам, они открыли бы огонь.

Едем назад, к тем 5-6 домикам, которые не разглядели. Нашли командира роты охранения и он направил нас в заднюю хату, предупредив, что мы должны поспешить поскорее поставить нашу машину за хату и дополнительно замаскировать её.

Разместили нас в хате, которая по мнению командиров находящихся здесь подразделений была наиболее свободной, т.е из хаты не был выкинут стоявший у окна стол, который отдали в наше распоряжение. Помимо двух прибитых к стенам лавок, нашлись также две табуретки. Однако пол был застелен толстым слоем соломы и на нём вповалку спали бойцы, несмотря на то, что был ещё день. Вскоре человек 20 встали с пола, поели и ушли. Полхаты высвободилось. Однако через полчаса пришли именно те самые ребята, к которым мы подъехали. Узнали нас. По инерции ругаются: "Вы нас обнаружить и угробить могли". Однако рады и тому, что всё хорошо кончилось и тому, что теперь часов 5-6 будут отлёживаться в тёплом месте.

Уже темно, но, видимо, никаких радиостанций сегодня в ремонт уже не принесут. Черпаем из ведра горячую воду, едим привезённые с собой "сухие пайки", выданные на три дня, а дальше, если необходимо будет остаться ещё, должны будем сдать свои продовольственные аттестаты и решать свои продовольственные дела здесь, на месте, в той части, куда мы приехали. Ну а пока ложимся спать впритирку с остальными, не снимая шинелей, поскольку у пола всё же очень холодно.

Утром принесли две первых неисправных 6-ПК. На столе у окна вытащили их из защитных корпусов и причина неисправности стала видна сама собой: у обоих сгорели проволочные сопротивления, создававшие смещение сеток ламп УБ-110. Чиним обе за час — паяем своим двенадцативольтовым паяльником, питаемым от двух аккумуляторных батарей 5-НКН-45. Манганиновая проволока в шёлковой изоляции для замены сгоревшей у нас нашлась.

Через пару часов приходит посыльный от командира дивизии из соседнего села: отказала вчера вечером РСБ, сами починить не могут, почти сутки нет радиосвязи с корпусом. Иду с посыльным соседнюю деревню. Точнее — почти всё время бежим — время военное, а выслать за мной машину, если и можно было бы, так для этого надо было бы ждать тёмного времени, чтобы немцы машину не видели.

Прибегаем. Кузов станции хорошо замаскирован. Высокая антенна на растяжках тоже почти не видна среди экранирующих со стороны немцев высоких деревьев. Взволнованный командир рации рассказывает: "Сгорела генераторная лампа ГУ-4. Бьёмся более 12 часов, станция не работает. Новая лампа в запасном комплекте нашлась, заменили, а тока в антенне нет и нет. Измучились, командование над душой стоит".

Открываю дверку лампы ГУ-4 в блоке передатчика, смотрю и через мгновение с радостью понимаю в чём дело: ГУ-4 - лампа двухрожковая, т.е. на прозрачном стеклянном баллоне у неё сверху два симметрично расположенных вывода — два рожка. Один — для присоединения контакта анода, а другой — контакта сетки. Вставляя новую лампу, командир перевернул её вокруг вертикальной оси на 180º и при этом надавил на неё так, что специально сделанная на цоколе лампы ножка, которая и должна была бы предотвратить неверное положение лампы, вдавилась внутрь цоколя. При этом лампа горит, т.е. горит её накал, что всем видно, а то, что на сетку и анод получают не свои напряжения — никто обратить внимание не может, хотя через стеклянный баллон лампы всё это видно.

Вытащил лампу, перевернул её, и тут же антенный амперметр показал наличие антенного тока.

Приятно и радостно вспоминать такие минуты. Девушка-радистка бросилась обнимать меня. Счастливый и ещё более раскрасневшийся начальник радиостанции, проведший с радистками бессонную ночь, побежал к командиру дивизии докладывать, что радиосвязь восстановлена. Командир пригласил меня к себе, пожал руку и тут же написал письменную благодарность: "За быстро и оперативно выполненную работу". Позже я узнал, что "за оперативно проведённый ремонт" начальник радиостанции был награжден Красной звездой.

Выезд первой летучки продолжался несколько дней. Побывали в нескольких частях, стоявших в обороне вдоль Миуса. Я получил истинную радость от своих удачных "боевых ремонтов на передовой" и с этой поездки приобрёл веру и уверенность в себя, как в ремонтника.

Ещё об одном, с чем пришлось столкнуться в этой поездке.

В отличие от первой мировой и гражданской войн, наши медики и хозяйственники не допустили эпидемий, связанных со вшивостью. Однако вот что всё же было зимой 1941 на нашем участке. Спали мы вместе с бойцами "на одном боку" или как-либо сидя, когда и одного бока втиснуть было некуда: сгоревших хат и сёл было много, поэтому сохранившиеся хаты набивались, по выражению тех лет, "в два слоя". Спать снаружи в зиму 1941 года, даже и на Миусе, впадающем в Азовское море у Таганрога, было невозможно, разве что зарывшись в копне или в стогу с головой и ногами. Но там где стояли люди, там и солома-то вся была растащена по хатам или сожжена в печах. В первую же ночь мы обовшивели. На третий день уже было так: передёрнешь плечами и чувствуешь, как несколько вшей падает по телу, задерживаясь у перетянутого пояса. Я с радиомастерами стал по одному или по два раза в день выскакивать за хату, чтобы, при любом морозе, трясти рубаху, особенно нижнюю. На какой-то срок несколько помогало, но мелких-то вшей и гниды не стрясёшь.

С наступлением весны 1942 года вопрос иногда решался очень просто и радикально: в железное корыто наливался бензин, и всё без исключения, от гимнастёрок и портянок до шинелей куналось в корыто и над корытом тщательно отжималось. Затем оставалось лишь потянуть одежду, чтобы разгладить, и разложить её на травке, а самим загорать голышами минут 5-10. И со всеми неприятностями было покончено, хотя внешний вид гимнастёрок, конечно, очень страдал от этого. Мы дважды учинили такую обработку для всего состава мастерской. Там где состав подразделений был большим, считалось, что этот радикальный метод был очень опасен: курить-то некоторый промежуток времени никто не имел права, но всё равно — за всеми не уследишь.

С наступлением 1943 года о всякого рода бензиновых и иных манипуляциях было забыто: всюду появился ДДТ.

***

Из Шёлкового Протока пришлось ездить с летучкой много. Памятной осталось поездка, предпринятая накануне дня Красной армии. По приезде в часть нас тут же предупредили, чтобы мы особенно внимательно отнеслись к маскировке своей машины и учли бы, что каждый день, в час дня, немцы выпускают по селу не более, не менее, а ровно по десять снарядов. Предупредили, что каждый из нас должен продумать своё личное укрытие на это время. Лучшим местом считалось место за печкой и стенкой за ней: печку мелкие снаряды, как правило, не пробивали, а стена за ней достаточно надежно защищала от осколков снарядов, пролетавших хату и разрывающихся за ней. Были, конечно, и другие надежные места укрытия, в том числе, как всегда во время бомбежек и обстрелов, погреба и открытые щели. Щелей в селе не было, отрыть их в мёрзлой земле было невозможно. Однако всем остальным пользовались находчиво и умело: за последний месяц в селе было не больше 2-3 убитых, если не считать ещё нескольких контуженных, а народу было много и немцы по селу очень хорошо пристрелялись. Били именно по хатам, зная, что народ прячется в тепле и рассчитывая причинить потери и сжигать места ночёвок. Однако ничего не горело, т.к. странный педантизм немцев, касавшихся одного и того же времени обстрела и числа снарядов приучил хорошо к обстрелу заранее подготавливаться, именно к этому времени всё было наготове.

В этой деревне я с Сашей Евстюниным отремонтировал несколько РБ нового выпуска — в стальных профилированных кожухах с улучшенными уплотнениями, нежели имела та, в алюминиевом кожухе, вверенная мне весной в Крыму.

Работой нашей были довольны. Какой-то корреспондент многотиражки приподнёс нам памятные фотографии, сделанные 23.2.42, которые и сейчас целы и напоминают тот день: когда мы забивались на 15 минут за печку, и жались там, как сельди в бочке; когда, с изумлением я заметил два приближающихся ко мне бугорка снега, оказавшихся двумя нашими разведчиками-снайперами, ползущими под снегом к селу со стороны Миуса; когда нам выдавали в тот относительно спокойный праздничный день трижды по 150 граммов водки к завтраку, обеду, ужину, и ряд других мелочей, которые память цепко хранит до сих пор.

С Шёлковым Протоком связано и ещё одно событие, хранимое памятью.

Весь тот период 1941 года, когда пришлось отступать под натиском превосходящих сил, у нас почти никогда не было серьёзных затруднений с продовольствием. Получалось это самим-собой: сбоку двигались гурты скота, перегонявшегося в тыл. Люди перегонявшие скот очень часто останавливали нас с просьбой захватить какую-либо совсем обессилившую в пути овцу или тёлку, которую они вынуждены бросать здесь, прямо в поле.

В кромешной пыли летней просёлочной дороги часто бывало, что какая-либо свинья забегала под колеса. Так что и получалось "была бы соль, а прокормиться и без хлеба сумеем". Когда же наступила поздняя осень и фронт стабилизировался, этот естественный источник продовольствия иссяк, а некоторые привычки — бросить в кузов случайно попавший под колесо скот — сохранились. И вот однажды, когда одна из машин соседней с нами части сбила у околицы тёлку, и, не утруждая себя необходимостью узнать чья же эта тёлка, её взвалили в кузов, отвезли к себе в часть и тут же принялись свежевать для общего котла.

Тёлка не была ещё разделана, когда в часть, видимо кем-то извещённый о случившемся, приехал Л.И. Брежнев. Было собрано общее собрание, на котором Л.И. Брежнев разъяснил совершенную недопустимость подобного образа действия. Он предложил всем офицерам части-виновника сложиться и заплатить пострадавшей хозяйке за тёлку такую сумму, какую бы она ни запросила. И при этом ещё извиниться за произошедшее. Собрание послужило хорошим уроком и предупреждением на будущее.

Будучи длительное время прикомандированным к отделу связи 18 армии, я много раз видел тогда очень энергичного и пользовавшегося всеобщим уважением полковника Л.И. Брежнева. Много раз сидел и обедал за соседним с ним столом в армейских хатах-столовых и всегда отмечал про себя его простоту и доступность в поведении с окружающими.

С наступлением весны 1942 года части нашей армии продолжали активно обороняться, лишь кое-где отступая под напором сил противника. Наша мастерская продолжала заниматься своим делом: ремонтами в месте базирования самой мастерской и продолжала высылать летучки в части, ведущие бои на передовой.

Условия использования ремонтной летучки изменились.

Зимой — заносы и холод. Ездить можно только по дорогам, проложенным снегоочистителем, который часто делался сапёрами из телеграфных столбов в форме буквы "А". Эту большую деревянную букву "А" тащил за вершинку какой-либо слабенький трактор от деревни к деревне, расчищая дорогу для машин. Раздвинет снег трактор утром, а к вечеру позёмка завалит выемку между двумя созданными им боковыми валами снега. На следующий день, уже не имея достаточных сил, чтобы раздвинуть новый снег и старые снежные валы, трактор делал дорогу уже рядом со старой, и уже новые валы становятся снегозадерживающими. Возникал лабиринт, ехать по которому, особенно ночью, одно горе. Изо всех сил толкаем мы свою машину, выбиваемся из сил, снова и снова толкаем и расчищаем снег: ведь если окончательно засядем, то морозной ночью можно замерзнуть до смерти. К тому же, прямо скажем, страшно одним в поле в бесконечные зимние ночи — выйдет на нас немецкая разведка, так защищаться - кроме карабина и немецкого парабеллума с тремя пулями, который мне подарили после одного из ремонтов - совсем нечем. Так что любая хата с прелой соломой и телком в избе - уже несравненно что-то лучшее. К тому же здесь у передовой пустых хат нет, всегда стоит какая-то часть и есть какой-то ночной дозор, добраться бы только в метель до таких хат.

Весной и летом — совсем другое дело: дорога — почти всюду, если дождей нет. За длинный день добраться можно куда-угодно и спать в лесу и поле тоже не сложно. Но в каких-то отношениях стало и хуже. Во-первых - совсем обнаглели Мессеры: начали гоняться за каждой машиной, опускаясь над мишенью до бреющего полёта и расстреливая из пулемёта. На дорогах вонь стращная: мессеры побили скот и лошадей. Лошадиные разлагающиеся трупы со страшно вздутыми животами и ногами, направленными в небо, точно стволы зенитных пушек, разлагаются и воняют. Убрать их - в условиях военного времени - руки не доходят.

Когда мы едем летучкой и оказываемся на дороге одни, то едем от дерева к дереву и от хат к хатам, заранее намечая пункты укрытий на случай появления мессера. Все, кроме шофёра, наблюдаем за небом из кузова и с подножек, чтобы хотя бы успеть погасить за собой демаскирующий белый пыльный шлейф на дороге, отбежать и залечь в придорожный кювет. Непростительно погибать в пути к месту задания – так теперь говорят на всяком кратком инструктаже. Уж очень часто гибнут сейчас люди и машины на дорогах, без видимой необходимости продолжающие ехать неосторожно и без маскировки.

Вместе с частями наша мастерская начинает понемногу отходить на восток. Меняем несколько мест базирования: Красный луч, Ровеньки, Ребриково. Из Ребриково летучку срочно вызывают в части. Меня назначают её начальником и вместе с одним из радиомастеров посылают на нашей машине выполнять задание.

Навстречу – густой поток армейских машин. С большим трудом нашли штаб дивизии. Здесь очень беспокойно. Штабные машины загружаются и готовятся к маршу. Кто-то из комсостава дивизии приказывает мне оставить машину с шофёром около избы штаба, а самому пробраться в полк, что километрах в четырёх впереди – в леске, в лощине: по телефону сообщили, что две радиостанции вышли из строя…

Прошу шофёра Польского дожидаться меня, а сам со своей полевой сумкой и с нарисованной от руки схемкой местности в кулаке бегу в полк.

Этот день был для меня счастливым. Все мои поступки были удачными и правильными. Может быть главным явилось то, что мне удалось попасть сразу именно в ту часть, куда я был послан и где оказались две смолкнувшие РБ (батальонные радиостанции). Ремонт пустяковый – вышло из строя по одной лампе в приёмниках. Ставлю их из своего комплекта. Что делать дальше? Вижу, что слева в полутора километрах, ползёт цепочка немецких танков. Скоро перережут мою дорогу к машине. Быстро откозырнул и, забирая несколько вправо, бросаюсь бегом назад.

- Куда ты? Не добежишь! Пережди здесь с нами!

Бегу не раздумывая. Посредине поля дважды упал – справа из леска ударили наши противотанковые пушки. Снаряды пролетали где-то совсем рядом – меня буквально сшибало волной. Пот заливает глаза, но ещё издали вижу: стоит Польский на кабине машины, видит меня и машет мне отчаянно рукой: "Скорее, скорее". Сил нет, почти падаю. Дивизионные машины уже уехали, лишь чья-то машина пылает рядом с машиной Польского. Добежал и почти рухнул в кабину. Первый немецкий танк рядом, здесь за избой, на ходу стреляет. Польский поддаёт ходу и через 3 – 4 минуты всё стало ясно – мы оторвались. Теперь скорее, скорее – в Ребриково. Да и найдём ли мы там кого?

Через десять минут одышка улеглась, но сердце от возбуждения ещё клокочет. Ещё раз гляжу из окошечка кабины назад и только теперь замечаю, что тем предметом, который закрывал мне обзор назад, является неведомо откуда взявшийся немецкий мотоцикл БМВ. Получасом раньше, когда ещё всё было относительно спокойно, Польский пожалел оставленную всеми машину и с помощью радиомастера сумел взвалить её в кузов.

По дороге в Ребриково пришлось наблюдать ещё одну горькую картину. Несколько мессеров захватили на параллельной с нами дороге несколько наших реактивных "Катюш". Мессеры выстроились в цепочку и так зло, заходя снова и снова, расстреливали и бомбили, что до леска добралась и укрылась только одна машина. А все остальные остались на дороге со сгоревшими кабинами и обожжёнными рельсовыми направляющими над ними. До слёз обидно было видеть в обломках эту нашу прославленную технику.

К нашей большой радости в Ребриково ещё застали своих: теперь за нашу машину с пустым бензобаком можно было не беспокоиться…

***

Началось летнее 1942 года наступление немцев. Танки подпирали энергично. Нашим частям пришлось отступать. Вскоре все три машины нашей мастерской подошли к переправе через Дон у Аксая.

Улица круто спускалась к переправе. Машинам, попавшим в поток очереди на переправу уже ничего не оставалось делать, кроме как медленно спускаться на тормозах впритык одна к другой. Было ранее утро, около четырёх. Самолётов в небе ещё не было. Я сидел в кабине грузовичка ГАЗ-АА вместе с Польским, поминутно выскакивая, чтобы подложить под заднее колесо или убрать обрубок чурбака. Однажды на этом длинном спуске я замешкался и переднее колесо машины въехало мне на ступню. Я дёрнулся, но нога оказалась плотно защемлённой. В следующее мгновение колесо спокойно съехало со ступни. Ах вот как, значит ничего особенного с ногой не случилось… И в следующее же мгновение я уже сам сознательно подставляю ступню в сапоге под переднее колесо: крепко давит, но терпеть вполне можно… Оглядываюсь сейчас назад, спрашиваю себя: "Что это? Беспечная молодость, любопытство и экспериментаторство? Ухарство и ещё одна проверка себя таким несколько наивным способом?" Да, всё это имело место. Всё это было и у меня, и у других двадцатилетних. Да и не только двадцатилетних. Помню себя ещё в нескольких недальновидных экспериментах, где риск не был обусловлен необходимостью: жердью измеряю - насколько глубоко ушли в землю неразорвавшиеся бомбы. Вставляя жердь в отверстие до жёсткого упора в радиатор бомбы: на жёстком грунте, на мягком грунте… Несколько раз переплываю Дунай, берега которого буквально осыпаны мелкими противопехотными минами… Ныряю в озёрах с крепчайшим соляным раствором в Чехословакии… Всё это чем-то сродни тому, что мы слышим в выражении: "Мужчина время от времени нуждается в том, чтобы испытать чувство опасности". Однако "чувство опасности" мы в то время испытывали на каждом шагу, обстоятельств для проверок себя во фронтовой и прифронтовой обстановке было достаточно. Остаётся сам-собой напрашивающийся вывод: мотивом таких поступков было своебразное экспериментаторство в необычных условиях, экспериментаторство с целью познания, исследования незнакомого во встретившихся редких и неожиданных условиях и ситуациях. Хотя и наивное, но экспериментаторство. А молодых сил тогда хватало, чтобы проделывать всё это играючи.

Подходит вода Дона. Въезд на понтонный мост ещё издали ограничен верёвочными канатами на частых кольях. Наши три машины осматривают контролёры – автоматчики (особенно наш ЗИС, бывший когда-то газогенераторным). Они смотрят – не перегружена ли машина. Иначе можно повредить наплавной мост. У кого перегружена – отправляют в сторону на километр. И под дулами автоматов не поспоришь. А уж там – разгружайся, как хочешь. И лишь потом снова заезжай в хвост двухкилометровой очереди на переправу.

У нас автоматчики, как будто, ничего опасного не обнаруживают. Пропускают за границу красных тряпок, привязанных к канатам. А это значит, что теперь на мост мы попадаем. Но мы-то сами знаем, что наш ЗИС перегружен. Сзади у него – в закрытом кузове перед дверью – маскировочное барахло из всякой путанной связистской проволоки. В фургоне много сортового металла, а в его передней части закреплён токарный станок "ДиП" ("догоним и перегоним"). Тяжёлый станок первых пятилеток, для питания которого электричеством в машине смонтирован ещё и вспомогательный двигатель с динамомашиной. Станок "ДиП" – это наша главная гордость и ценность. На нём и поршни протачивать приспособились и стаканы цилиндров прошлифовывать. А где ещё найдёшь такие возможности в условиях второго года военного времени? Скаты нашего ЗИСа несколько перекачены, поэтому перегрузка сразу не заметна. А судить по рессорам автоматчики ещё не научились. Да и судить-то по рессорам в то бурное время было трудно – сколько раз приходилось брать сходу железнодорожные рельсы, серьёзные канавы и выбоины – так что рессоры и многих незагруженных машин выглядят плачевно.

Наблюдая, как погружаются вместе с полотном наплавного моста другие ЗИСы, идущие впереди, ясно представляем себе, что нам предстоит "хлебать". И совсем ещё не ясно, чем всё это закончится. Тихо совещаемся и решаем, что постараемся идти с интервалом от других машин и всеми силами, всем коллективом будем подталкивать наш ЗИС вдоль моста. Или уж поперёк - с моста, если мотор вода зальёт так, что он заглохнет окончательно. Приготовили стальной канатик – "снасточку", чтобы в последний момент скрепить наш ЗИС с впереди идущей нашей же полуторкой – пусть подтягивает по мере сил.

И вот уже мост – под колёсами. Первые понтоны стоят, опираясь днищем о дно у берега, и мост веса ещё не чувствует. Тут-то вот бегом и накидываем нашу соединительную "снасточку", связывающую ЗИС с полуторкой. Пока идёт всё хорошо. Хорошо, что и самолётов над головой нет. Но вот русло Дона набирает глубину и мы начинаем тонуть. Помимо машин, тянущихся по мосту непрерывной цепочкой, по обоим краям настила моста, держась за жиденькие оградительные канаты, бредут с узлами на спинах и в руках гражданские. Среди них много стариков и детей. Задние колёса нашей трёхтонки уже полностью в воде. Гражданские по сторонам, погружаясь в воду вместе с настилом моста, судорожно держатся за канаты. Многие женщины и дети визжат. Сами мы, по пояс мокрые, изо всех сил, как только можем, подталкиваем наш ЗИС и переднюю полуторку. Сквозь визг и крики слышим сзади надсадный бас командира правого берега переправы: "Кто, сволочи, пропустил?! Кто мне переправу порвать хочет?! Расстреляю, сволочи!" Но мотор дорогого "зиска" всё журчит и журчит. Вот уже и середина моста прошла. Визги и крики по сторонам уже менее пронзительные. А вот и последние понтоны – крайний из них тоже опирается о дно у берега и настил уже не тонет под колёсами машины. Однако командир левого берега и его автоматчики злы: несколько часов назад тяжёлая машина была сброшена с моста, при этом она зацепилась за канатный поручень, перекосив весь настил моста. Переправа была нарушена. Дула автоматов направлены на нас, заставивших поволноваться немало и их. Получаем отборные словесные внушения. Но мы уже – на сухом берегу. Стальная "снасточка" с полуторки сброшена и передняя машина поддала газу, уходя вправо по дороге. А переволновавшийся водитель ЗИСа, немало оробев и струхнув под дулами автоматов, так же поддал газу, но растерялся и, вместо того, чтобы свернуть за полуторкой, помчался по песку прямо перед собой. Проехав затем по дуге метров 120 – 150, засел по брюхо в прибрежном песке всеми четырьмя колёсами…

Автоматчикам до нас теперь уже никакого дела – у них свои дела у съезда с моста. А тут ещё и "голубчики" немецкие показались в небе. На фарватере Дона одна за другой взрываются цепочки бомб, однако в мост пока ни одна из бомб не попадает. Тоже самое и при повторном заходе. Улетели пустыми, практически не причинив вреда.

Через полчаса на одной из ушедших вперёд машин возвратился начальник мастерской капитан Кудинов. Кричит на шофёра, на нас – ЗИС безнадёжно сидит по брюхо в песке. Но что же делать? Посовещавшись, решаем, что Кудинов с двумя передними машинами задерживаться не будет. Он через Батайск, на пути к которому надо миновать ещё два небольших и пока целых моста, поедет в станицу Кагальницкая и постарается ждать нас там не менее трёх дней. А мы, четверо, должны будем любым способом, работая днём и ночью, пытаться вытащить наш ЗИС.

Но как вытащить? Никакого танка здесь поблизости нет и быть не может. Видели один трактор, тащивший по мосту сцепку из двух прицепов, но о помощи нам тракторист и слышать не хочет: "На ваш ЗИС три трактора надо", А тут летит уже новая партия "голубчиков". Впрочем, результат опять тот же – наплавной мост цел. Ближайшая из бомб, разорвавшихся на берегу, от нас – метрах в пятидесяти.

Постепенно вызревает план вызволения машины из плена: пойти к воде, подобрать те три телеграфных столба с перебитыми проводами, что видны неподалёку от нас. Собрать на берегу всякий другой мусор, доски и, наблюдая за воздухом в этом беспокойном месте, приступить к работе.

Идём. Три столба приносим. Автоматчики теперь уже больше подсмеиваются над нами, чем матерятся. Да у них по-прежнему свои дела – крайний понтон всё чаще и чаще стал отходить от берега. Его подтягивают кабестаном и всё чаще и чаще ныряют в свои норы от бомбящих и посреливающих из пулемётов "голубчиков". На этом берегу свободно. Только несколько остовов сожжённых вчера машин. Переправившиеся машины уезжают отсюда с возможной поспешностью. А там, на том берегу, в очереди, несколько машин горят и сейчас.

Снова идём на берегу, к воде за прибившимся здесь плавучим мусором. А на берегу! Вот, братцы, куда рыболова бы теперешнего. И полуживые, и уже разложившиеся глушёные бомбами сомы устилают кромку воды. Совсем убитые – уже метрах в двух – трёх от уреза воды – их каждый раз подталкивает на песок волна и валы воды от разорвавшихся в Дону бомб. А те, что ещё живы – лежат вверх белым брюхом в воде и пошевеливают плавниками. Крупного сома можно брать втроём на плечи и нести к автомашине… Вспоминаю теперь записки Аксакова о пережитых им моментах на рыбалке в детстве, когда он присутствовал при поимке очень крупной щуки в Голицынском пруду. Описывая пережитые воспоминания и свою страсть любителя – рыболова, Аксаков добавляет, что новая встреча со щукой подобных размеров могла бы в пожилом возрасте стоить ему жизни, настолько сильно такая встреча могла бы снова разволновать его при его, теперь уже больном, сердце.

Думаю, что виденные тогда нами у переправы глушёные авиабомбами шевелящиеся сомы существенно превосходили по размерам ту щуку, о которой вспоминал Аксаков. И уж конечно они могли бы взволновать и поразить воображение сегодняшних рыболовов так, чтобы некоторых встряхнуть до инфаркта. Разумеется, что тогда выловить ни одного живого сома мы не пожелали: машина – на грани гибели, а "голубчики" ежечасно подваливали волна за волною.

Понемногу лопатами подрываемся под колёса. Орудуем одним из телеграфных столбов как рычагом, вывешиваем машину и подкладываем под колёса жёсткий мусор. Понемногу – понемногу машина пятится назад. Появляется надежда и наши усилия не ослабевают.

Часам к шести вечера машину удалось развернуть и мы потихоньку вывели её на дорогу. Охватила радость. Помчались догонять своих. А переправу за весь день "голубчики" так и не прервали. Ни одна бомба, насколько я тогда мог уследить, ни в один из понтонов не попала. Но и очередь на переправу на том берегу к моменту нашего отъезда не убавилась.

На небольшом стационарном мосту под Батайском снова попали под бомбёжку. Переправились благополучно, однако не без трудностей: на настиле моста зияли крупные дыры, через которые там, внизу, плескалась вода. Непосредственно вслед за нами как будто было ещё несколько попаданий мелких бомб в настил. Оглядываемся – на той стороне перед мостом уже стоит с десяток автомашин. Там, видимо, скапливается новая пробка.

К станице Кагальницкая подъезжаем ещё засветло. Переезжаем ещё один маленький однопролётный мост через речку Кагальник. Мост цел, однако слева от него, метрах в сорока, прямо в центре реки возвышаются крутые земляные валы, перекрывшие речку. Уперевшись в вал, вода стоит самым буквальным образом, медленно повышаясь в уровне: днём какой-то юнкерс всадил сюда полутонную, а может и тонную бомбу, но промазал. Мост цел.

Находим своих. Нас встречают как героев: догнали невредимыми мы сами, с неповреждённой машиной и станком. Им тут тоже досталось. Сидим всем составом мастерской на каком-то высоком крыльце и около крыльца. Вспоминаем перипетии дня. Не знаю - откуда и как появилось вино. Нас, прибывших, угощают полной кружкой сладкого цимлянского. Выпил я этот чудеснейший нектар да так и остался сидеть на крыльце, привалившись спиной к косяку двери. Остолбенел, как ребята потом рассказывали. Видимо, уж очень велико было напряжение проведённого дня. Отнесли и уложили под стог. Такое было со мной, пожалуй, единственный раз в жизни. Помню только, что утром ползу я, подобно лягушонку, к заросшему озерку и раз за разом обмакиваю свою голову в тёплую травянистую воду.

***

Продолжаем и дальше отступать быстрыми темпами. От Кагальницкой по бескрайним, оконтуренным лесопосадками квадратным полям Кубани едем к Армавиру. Едем далее – к Кавказским предгорьям, где части стали постепенно закрепляться. Вскоре закрепились прочно и остановили немцев. В местечках Индюк, Гойтх бои шли уже за каждый метр. Дальше перевала на Туапсе немцев не пустили. И больше наша армия уже не отступала. Дальше у неё были бои на перевалах, на Малой земле, высадка на Эльтиген в Крыму и дальняя дорога с боями на Запад.

***

После непродолжительной стоянки в пепрерывно бомбящемся Туапсе нашей мастерской и ещё каким-то мелким подразделениям было приказано перебазироваться в ущелье около приморского посёлка Лазаревское. Это решение было вызвано, повидимому, необходимостью организации обслуживания и снабжения с тыла тех частей, которые сражались по другую сторону от перевала в невысоких здесь кавказских горах. Видимо надо было также иметь и какой-то резерв воинских частей на случай десанта немцев на побережье: перед нашим приездом в ущелье в районе Лазоревского побывала немецкая подводная лодка и потопила у берега два небольших наших транспорта.

Ущелье под Лазоревским стало базой для нашей мастерской. Отсюда высылались летучки, главным образом - в части на Туапсинском перевале.

Однажды, возвращаясь с летучкой из частей с Туапсинского перевала, мне захотелось заехать на городской радиоузел Туапсе и попросить старые номера журнала "Радио-фронт". Нашли радиоузел. Нашли и его начальника, сидевшего в колодце городской водопроводной сети около радиоузла. Начальник был деморализован частыми налётами немецких самолётов, бомбивших город. Он долго прислушивался и, наконец, решился вылезти, чтобы принести журналы из узла, которые - по моим предположениям - могли там остаться. Вынес несколько журналов за 1941 год. То-то была для меня радость! Я горел тогда всем тем, что было связано с радиотехникой. А в журналах были схемы новейших по тому времени приёмников 6-Н-1, СВД, СВД-М, схемы коротковолновых конверторов, сведения о многострочном телевидении, которое появилось в Москве в предвоенные годы.

Журнал "Радио-фронт", ставший впоследствии журналом "Радио", наряду с журналом "Техника молодёжи", был одним из самых любимых в предвоенные годы. Журнал был организатором радиолюбительства в стране. Знакомил со всеми новинками. Он много сделал для подготовки кадров радистов, которые, подобно мне, были затем использованы в армии в военные годы. И неудивительно, что журналами я занялся тут же, в кабине, используя время, когда над головой не летали немецкие самолёты.

Одной из возглавляемых мною "летучек", была пешеходная ремонтная летучка из Лазоревсого ущелья в селения Тубы и Рожет, находившиеся по ту сторону перевала, напротив Лазоревского. Я, радиомастер и телефонный мастер отправились в горы с рюкзаками на плечах. Поднявшись на полкилометра, мы поймали бездомную, брошенную кем-то лошадь. Собственно, она вышла лесу сама и подошла к нам во время нашего краткого привала. Взяла из рук ломоть хлеба и совершенно спокойно стояла, пока мы устраивали связку из наших рюкзаков на её спине, а затем стала нашей верной помощницей, идя за нами безо всякой уздечки - с лёгкой веревочкой на шее.

Сёла Рожет и Тубы выглядели совсем по-мирному. Всюду - сушащийся табак на горизонтально закреплённых жердях. Забиты сушащимся табаком и колхозные сараи. Было ещё относительно тепло и части, в основном, маскировались в лесу. Над ними дважды в день пролетал двухфюзеляжный немецкий разведчик - "лестница" или "дробина", как его величали солдаты. И разведка с этой "дробины" была поставлена, видимо, совсем неплохо. Улетит "дробина", а через час - артналёт по подсмотренному скоплению нашей пехоты, по шалашам и землянкам. Снаряды осколочные, рвались часто в вершинках деревьев леса, осыпая осколками всё находившееся внизу.

Отремонтировали несколько мелких радиостанций. Проверили градуировку остальных. Телефонист также сделал свою работу. Работа телефонного мастера, как везде, заключалась, прежде всего, в ремонте шнуров трубок телефонных аппаратов, а также в смене и подсыпке угольного порошка в капсулу микрофонов: микрофоны телефоннных аппаратов при плохой слышимости часто разбивались телефонистами. При этом имевшиеся в микрофонах угольные мембраны трескались, а порошок рассыпался. И хотя его старались по зёрнышку собрать, его под мембраной часто оказывалось мало или он был грязным.

Другим обязательным делом телефонистов-ремонтников была подгибка и регулировка язычков в ключевых генераторах, что на местах часто делалось не специальным ключом, а, например, отвёрткой. При этом корёжились пружины. За ремонт СТ-35, "Бодо" или иной сложной телеграфной аппаратуры наши телефонисты, как правило, не брались. Да к тому же этой аппаратуры в полках и дивизиях не было. А при штабах корпусов и армий обычно находились свои хорошо подготовленные телеграфисты.

Через четыре дня отправились назад, по той же перевальной тропинке. Народу на перевале заметно прибавилось - пришла сапёрная часть, которая начала строить небольшие деревянные мосты в 10 - 15 местах, сваливая для этой цели растущих рядом лесных гигантов и превращая горную тропинку в дорогу.

Свою верную тихую лошадь мы оставили сапёрам. Добрались назад без происшествий. И вот когда на другой день пошли всем составом мастерской купаться в протекающую рядом горную речушку, что заменяло нам баню, один из "голубчиков" с относительно большой высоты метко обстрелял нас из крупнокалиберного пулемёта. Пули забарабанили вокруг нас по гальке, но всё обошлось хорошо, если не считать, что нашему слесарю под кожу с волосами на черепе попала и проделала там путь в несколько сантиметров овальная галька, срекошетившая от удара крупнокалиберной пули.