Оставить комментарий

Будни армейского радиста

(1943 - 1945)

Под Курской дугой

Канонада уже совсем где-то близко. Непрерывной вереницей идут танки. Если стоять с подветренной стороны - задохнёшься насмерть: пыль и смрад выхлопов.

А чёрт её знает, где эта часть, куда меня послали с кварцевым калибратором, чтобы проверить градуировку нескольких станций. Пытаюсь подбегать к машинам и спрашивать:

- Не знаете ли где часть N? Я послан в неё калибровать радиостанции.

В ответ слышу примерно одно и то же:

- Катись-ка ты, милок, отсюда, пока ещё ноги нести могут! Не знаем!

И в самом деле, решаю катиться "пока ещё ноги несут". Что тут в этом движущемся бедламе можно?..

Оглядываюсь по сторонам и вижу, что неподалёку ползёт куда-то в тыл вереница пустых железнодорожных платформ, толкаемых маленьким паровозиком. Бегу к ним и на ходу вскакиваю в одну из них.

Платформы-то - не пустые. Там на них, за низкими бортиками, прислонившись спиной сидят да и просто лежат на досках много солдат - все раненые. По позам видно, что кое-кто лежит уже мёртвым. Все повязки - в крови и у большинства солдат кровь-то - не бурая, застарелая, а красная. Видно, что вот только вчера-сегодня ранены, всё ещё свежо и кровоточит.

Но - необычное дело - унынья нет. Прислушиваюсь:

- Мы их как вдарим, вдарим болванкой - дымят! Навылет!

- Наш "зверобой" трёх подбил. Я сам успел навести на двух первых!

- Сынок, чего стоишь столбом? Дай попить, Христа ради! - обращается ко мне пожилой солдат, слегка привстав на локоть. - Видишь, вон на той платформе бак с кружкой?!

Пробираюсь на ту платформу. Воды - полбака. Хочу нести весь бак, но не поднимешь, да и не дают:

- Куда?! Куда переть хочешь?! Наша вода! - кричит мне лейтенант-пехотинец с перевязью через оба плеча.

- Дай-ка, милок, испить сюда нам сначала, а потом таскать им кружкой будешь, если мы разрешим!

Таскаю, раздаю кружкой, а пить, кажется, хотят все до одного и одной кружкой не напиваются. Наконец несу тому, пожилому, что Христа ради просил. Пьёт. Дрожит.

- А мы видим, как он, "Тигр"-то, пушку на нас стал медленно поворачивать. Мишка - на рычаги да вбок, а сбоку-то я ему и вкатил под самую печёнку.

Постепенно я стал всё понимать. Наши новые пушки - "зверобои", как любовно с первого же дня стали их называть наши артиллеристы, свободно берут не только Пантеру, но и Тигра - нужно лишь не растеряться и вовремя дать подкалиберным снарядом или болванкой. Зверобои прошивают навылет, а Тридцатьчетвёрка берёт Тигра с бортов тоже очень хорошо. Вот это и вселяло бодрость и уверенность во всех, даже в серьёзно раненых.

Этим тёплым солнечным летним утром на семи платформах с ранеными царила надежда и радость! Да, да! Надежда и радость были доминантой на лицах раненых: "Мы устояли, мы их бьём!"

Вода кончилась во всех трёх баках, стоявших на платформах. Появившаяся откуда-то беленькая конопатая сестра в грязном кровавом халатике послала меня на паровоз сказать, что воды у раненых совсем не осталось и надо бы как-то набрать её. Я пошёл, медленно перебираясь с платформы на платформуеле ползущего составчика и крикнул машинисту, высунувшемуся из бокового паровозного окошечка:

- У ребят воды совсем нет!

- Ладно! - крикнул он. - Сейчас станция будет!

Воды не было, раздавать больше было нечего. Составчик медленно стал забирать влево, уводя меня в сторону от нужного направления. Я попрощался с сестрой, помахал ребятам руками, на что многие ответили мне кивком или взмахом руки, и спрыгнул с платформы. Был счастливый летний день. Я ещё не осознавал, что в этот день мы начали ломать позвонки хребта немецкой армии.

***

Фронтовую летучку связи возглавлял капитан Клюшников.

Ехали в Старый Оскол выполнять работы по ремонту радиоаппаратуры. И вдруг Клюшников вспомнил, что забыл направление в часть: вспомнил, что закладывал в нагрудный карман аттастат на питание нас пятерых вместе с шофёром, что пошёл к начальнику поезда подписать направление, но заговорился и забыл его на столе начальника.

- Дорогой мой, - обратился он ко мне, - выручай, друг. Забыл ведь я. Найдёшь нас через коменданта в Старом Осколе.

Клюшников с остальными уехал, а я стал возвращаться. Добираться было чертовски трудно - не на чем: все машины забиты. На каждом контрольно-пропускном пункте офицеры с солдатами "доукомплектовывают" перегруженные машины, грозя пистолетом. Втиснули меня кое-как в кузов ЗИСа, шедшего в мою сторону, и я под дождичком добрался до перекрёстка, от которого пешком ещё часа за три - до части. Добираться назад было труднее - на контрольно-пропускных пунктах - ещё больше народа. Сижу три-четыре часа - никаких надежд: подсаживают по 2 - 3 человека, а в очереди - сто. Машины идут редко. На свой риск и страх решил идти вперёд - авось, остановлю сам...

Прошёл километров шесть. На небольшом узком мосту сел на перила и жду. Одна машина пролетела, нисколько не притормаживая, на меня - никакого внимания. Сижу ещё. Идёт бензовоз. Встал посреди моста. Взял в руку планшетку с картой и документами, трясу ей на вытянутой руке, а ремешок планшетки с плеча не снимаю. Притормозил. Но останавливаться, чувствую, не хочет. Я упёрся ногами в деревянный настил моста. Всем своим видом показываю: не сойду... Прёт... Метра за 3 - 4 всё же стал притормаживать сильнее, но всё равно прёт. Раздумывать уже некогда. Вскинул на бампер ногу, подскочил, успел ухватиться обеими руками за радиаторную пробку. Провёз он меня, полулежащего на капоте, ещё метров пять, пока совсем остановился.

Оба бледные. Знаем, чем такие штучки кончиться могут. У него там, конечно, где-то карабин за сиденьем. Но у меня наган сбоку - поближе. Стоим и молчим оба - как струна перетянутая. Все на пределе. Из кабины вылезает женщина в платке:

- Может, сюда сядете?

- Нет!

А сам думаю: "Небось, за поллитровку везёт?!"

Унимая собственную дрожь, лезу на кузов. Там - по обе стороны бензоцистерны - две приступки-лавочки. На одной из них, на правой, ещё четыре женщины. Ехал, видно, специально в объезд контрольно-пропускного пункта. Лезу на лавочку с левого борта - там никого. Сажусь сюда один на пыль, её - миллиметра на три, наверняка. Но чёрт с ней, с пылью, раз такое дело. Тронулись. Километров через десять остановился, открыл дверцу кабины и с крыла спрашивает:

- Куда тебе?

- В Старый Оскол. Сел снова за руль. Через час - полтора остановился у вокзала в Старом Осколе. Наверное, из-за меня крюк делал.

- Пока!

- Пока!

Уже темнеет. Поскорее бегу разыскивать коменданта. Горят два пустых вагона - недавно налёт был. На станции всегда опаснее, чем в другом месте города, здесь задерживаться очень нежелательно.

Комендант недалеко - нахожу сразу. Сразу же, по его подсказке, нахожу и своих: машина фронтовой летучки стоит под деревьями на берегу реки.. Клюшникова узнаю ещё издали: он и трое с ним сидят над погребом и ужинают. Дом брошен. Хозяева ушли за реку. Совсем недавно, во время налёта, в соседнем саду разорвались две небольшие фугаски. Ребят малость попугало. У Клюшникова руки ещё дрожат мелкой дрожью - он оказался ближе других. Весь ещё в пыли. Да и у меня самого внутри ещё подрагивает, когда вспоминаю ту машину и свой прыжок на неё. Обнял меня Клюшников:

- Спасибо, родной! Садись подкрепляться!

Слышим - опять летят. Ребята и Клюшников нырнули в погреб. Я замешкался - не остыл ещё. Слышу, что не свистит, как обычно, а шипит что-то, быстро нарастая. Успел повернуться - одна нога уже в погребе. Трах! Трах! Трах! Одна из пятидесятикилограммовых - совсем тут рядом. Земляной козырёк погреба спас. Упал на ребят. Переколотил их локтями и коленками.

Темнота в погребе кромешная. Пяли забило - не продохнуть. Первое время ничего не слышу, но, вроде, все руки - ноги движутся. Вылезаем, присвечивая фонариком. В котелке Мишки Никитина, что он только что на коленях держал - две дырки.

Через час - новый налёт.

Хлоп! Хлоп! Хлоп! Хлоп! - Легла первая дорожка бомб за полкилометра.

Хлоп! Хлоп! Хлоп! Хлоп! - Легла вторая уже значительно ближе.

Клюшников побежал под обрыв реки. Мы - снова в погреб. Ещё несколько разрывов, но ближе ста метров разрывов нет. Но надолго-ли тишина-то восстановилась?

- Едемте отсюда скорее к чёрту, пока машина цела, - кричит подбегая Клюшников, - ведь опять сейчас прилетят.

Уехали километров за пять в тёмное поле - подальше от железнодорожной станции. Утром разберёмся.

***

Едем к Белгороду. Железнодорожная насыпь. Под насыпью какое-то большое болото, заросшее камышом. Видно, что камыш в нескольких местах горел - разлившаяся нефть или солярка. Из болота торчат пять - шесть башен танков. И наши, и немецкие...

Во многих местах город ещё дымится. Едем по разбитым улицам.

В Венгрии

После разгрома немецко-румынских войск в Яссо-Кишинёвской операции долго задерживаться нашим войскам в Румынии не пришлось. Румыны сами стали готовить свои дивизии для войны с немцами. По железнодорожной ветке через Плоешти, Брашов, Сибиу, Арад наш ремпоезд, следуя за войсками, въехал в Венгрию, где и остановился на довольно долгий срок в венгерских городках Сольнок и Абонь.

Венгры - стойкие воины. Нашим солдатам неоднократно приходилось видеть, как по призыву "мадьяры - вперёд" группки мадьярских, то есть венгерских солдат во весь рост бросались на явную смерть в атаку. Жаль только, что не всегда они понимали того, кто же является истинным врагом свободолюбивой Венгрии. В чьих интересах проявляли они своё показное и непоказное геройство, продолжая, иногда по инерции, действовать вместе с германскими фашистами.

На освобождённой территории венгры быстро убеждались, что зверств, расправ и насилий Советская армия не несёт. Что неминуемых проявлений мести, о чём они столько слышали из Геббельсовских и своих радиопередач, нет, а поэтому буквально со второго же дня освобождения вели себя иначе. И это моё мнение находило всё большее и большее подтверждение в течение того года, когда мне пришлось видеть их с разных позиций и соприкасаться с ними. Правда, ещё сравнительно долго от простых венгров в откровенной беседе можно было слышать опасения: "Вот вы уйдёте, а придут коммунисты и они начнут расправу". "Да каких ещё коммунистов вы боитесь? Я сам - коммунист!" - восклицал я в запальчивости, вынимая свой билет и предлагая взять его и убедиться, что это именно так. В жарких спорах наступала длительная пауза, мой партбилет недоверчиво рассматривался, а потом слышалось примерно следующие нерешительные высказывания: "Значит Вы... совсем другой коммунист. Вы занимаетесь своим другим делом, а вот придут к нам ещё те ваши коммунисты... которые вроде СС, так вот мы о них говорим... Они должны придти". Эти опасения иногда так и не удавалось рассеять полностью, несмотря на всю мою искренность и убеждённость.

У меня лично - может быть, это было несколько наивно с моей стороны - не было решительно никакого страха перед теми, с кем я горячо разговаривал и спорил. Более того, была уверенность в дружеском расположении ко мне со стороны венгерских спорщиков. Мне никогда в то время и в голову не приходило, что мой спорщик способен был бы убить меня, хотя через 10 - 15 лет спустя я стал думать уже с некоторой неуверенной опаской: "Не слишком ли я был доверчив? Может быть, мне слепо везло в то время, когда ещё продолжались упорные бои у озера Балотон, а я лазил смотреть склепы под венгерскими храмами".

Расскажу подробнее. В Венгрии, как впоследствии и в Чехословакии, офицерский состав ремпоезда жил на частных квартирах. Жили, как правило, вдвоём с товарищем. Но и в одиночку - сколько угодно. В связи с моими многочисленными одиночными поездками-командировками по Румынии, Венгрии, а позже и Австрии, Чехословакии, Болгарии, я много десятков раз вынужденно останавливался на ночёвки на частных квартирах по напрвлениям советской комендатуры или по направлению властей местечка, когда нашей комендатуры не оказывалось. Можно отметить, что в моём невысоком воинском звании техника-лейтенанта остановиться в гостиницах (помимо многочисленных румынских) было практически невозможно из-за отсутствия мест.

Однажды в Сольноке, где пару месяцев стоял наш поезд, мой товарищ ст. техник-лейтенант Бутовский предложил мне зайти с ним в костёл, из которого он ранее слышал звуки органной музыки. Мы вошли в пустой храм, посидели на одной из задних скамеек, рассматривая интерьер, а когда увидели, что издали за нами наблюдает один из церковных служащих, то встали, подошли к нему и, пустив в ход все известные нам румынские и немецкие слова, а также призывая на помощь жестикуляцию (поскольку по-венгерски не знали ничего, кроме слов "тудом" - "понимаю" и "нем тудом" - не понимаю"), попросили нам показать орган. Наш собеседник - это был сторож - подвёл к клавиатуре и, даже включив воздуходувку, нажал несколько клавиш. Сергей Бутовский, окончивший Киевскую консерваторию и хорошо игравший на пианино, сел за пульт и исполнил несколько медленных вещей. Попробовал и я влять несколько аккордов - мощное звучание завораживало...

После этого я ещё трижды заходил в костёл, когда он бывал пуст, по десять - пятнадцать минут сидел за пультом, извлекая мелодичные звуки. А однажды, по предложению того же церковного сторожа, отправился с ним осматривать склеп под костёлом. Склеп этот выглядел примерно так же, как и многие другие склепы под венгерскими храмами, в чём я убедился несколько позже. Опустившись ступеней на 20 вниз, при слабом свете фонаря сторожа, мы с ним оказались перед низкой железной дверью на ржавых петлях, идавших звук, напоминавший звуки из современных детективных фильмов. Склеп представлял собой каменную камеру, площадью метров в 15 и высотой около 2,5 метра. Прямо перед дверью - у противоположной стены - на многоярусном стеллаже стояло несколько гробов: поколение семьи магната, постоившего костёл или внесшего более половины той суммы денег, которая была затрачена на строительство храма. Слева от входной двери - большая (почти до самого потолка) стопа венков, в основном - из искусственных цветов. Венки - большие, в размер дивана. Как пояснил проводник, возлагались они по одному в год: по праздникам, связанным с датой окончания строительства храма или с датой начала в нём богослужения. Стопа этих венков начинала возвышаться из холмика на полу, напоминавшего холмик торфа - во что превратились давным-давно возложенные первые венки. Кверху цвет стопы венков постепенно светлел и оканчивался совсем свежим на вид прошлогодним венком, между которым и потолком оставалась щель, в которую можно втиснуть ещё один венок, несколько подпрессовав предыдущие.

Уже только потом - году в 1956 - 57 - я с опаской вспоминал свои прогулки вниз в склепы "магнатов - благодетелей", куда я путешествовал без какой-либо записки-направления из своей или хотя бы местной комендатуры. Представляется, что, несмотря на мой пистолет, который никогда не имел полного количества патронов, при желании нетрудно было бы угостить меня в подземелье колотушкой или попросту захлопнуть в столь укромном местечке.

И теперь ещё я благодарен венграм за их известную терпимость того времени, понимая, что Интернационал не всех вдохновлял в тот период. Подавляющее большинство венгров относилось к нам, советским воинам, открыто-дружелюбно и с явным интересом. Они искали с нами контактов, шли на откровенный разговор. Да и мы тоже не уклонялись. С конца апреля 1945 года мы уже не все дни работали допоздна. Появились свободные вечера. В субботу и воскресенье стали проводить вечера танцев вместе с венграми в клубе городка Абонь. Венгры шли с охотой. Охотно беседовали - насколько позволял нам крайне ограниченный запас обоюдно понимаемых слов.

В ночь на первое мая после вечера танцев мы, группа молодых офицеров, до полуночи проходили с венграми по городу, распевая революционные песни. Знакомых мотивов оказалось немало.. Пели, конечно, каждый на своём языке. И Интернационал, и Марсельеза, и наша Катюша шли совсем неплохо. Распевали песни, идя с венграми в обнимку - в прямом смысле этого слова.

А утром - встреча первого мая по-мадьярски, а может быть и не по-мадьярски, а так, как они сумели сымпровизировать этот первый Первомай после освобождения. Впереди - ведомая за уздечку белая лошадь. На ней - белый ангел в газовом платьице, то есть прекрасная амазонка-венгерочка (только без крылышек). За лошадью - венгры с национальным и красным флагами, в ряды которых влились и мы - русские из ремонтного состава, офицеры и солдаты. И снова - те же песни, которые пели вместе ещё ночью.

Были, конечно, поступки и черты, которые мне не нравились в венграх. Например, их совершенно нетерпимое - с наших позиций - отношение к цыганам. Приходилось видеть цыганское гетто (не знаю, как назвать более точно), где люди жили за сплошным забором в невообразимой тесноте. Курятник - на курятнике, цыган - на цыгане. И годился цыган, с позиции многих венгров, разве для того, чтобы поставить ему на спину цимбалы, заставить их держать в крайне неудобном и унизительном для цыгана положении, и при этом играть что-либо на цимбалах, развлекаясь. Такое я видел в жизни и на театральной сцене - ещё хуже, чем в жизни. Там цыган бывал не только подставкой для цымбал, а ещё и постоянной мишенью для пинка ногой. Удивительно, но зал смеялся. Так по крайней мере было в год освобождения и последующий.

Шероховатости в отношениях с венграми, конечно, бывали. Бывало, что и после длительных откровенных разговоров расставались, оставаясь по разные стороны изгороди. Очень памятен мне такой случай. В уже упоиянутом городке Абонь я около месяца жил с инженер-капитаном Клюшниковым на квартире у пожилых супругов-венгров. Супруги были очень любознательны и словоохотливы. Как только мы приходили вечером, нас сейчас же приглашали попробовать чего-либо приготовленного руками хозяйки, выпить рюмочку винца и поговорить о войне и жизни. Обычно садились и долго беседовали. Поскольку мои и Клюшникова познания сложного венгерского языка двигались крайне слабо и за время проживания на квартире наш актив пополнился, пожалую, только словами "ёоу сокат" (покойной ночи, что каждый вечер перед сном нам желала хозяйка), то все разговоры происходили на крайне плохом немецком, на котором я знал, вероятно, 500 - 600 слов. Познакомиться с языками стран, через которые продвигалась тогда наша армия, было нелегко. Словарей и разговорников, например, русско-румынских, русско-венгерских, русско-чешских, в нашем подразделении совсем не было и достать их было тогда негде. Не было ни русских, ни местных изданий. Как-то не до них было в то бурное время. Немецко-русский переговорник также был в армии в очень ограниченных количествах. Был в нашей части один такой переговорник, начинавшийся словами "хэнде хох" ("руки вверх"). Иногда офицеры его брали для ознакомления. Брали с собой и в поездки. Но получалось как-то так, что кроме "хэнде хох", "нихт ферштеен", "гитлер капут", в активе мало что оставалось.

Меня выручила школьная программа немецкого языка и наша хорошая учительница, которая заставляла заучить не только правила фразообразования немецкой речи (которые удивительно быстро без практики забылись), но и заучить наизусть несколько стихотворений из того же школьного учебника. Оказалось, что стихотворения-то я помню. И ура! Словарь немецкого языка тоже был всегда при мне, всегда со мной. Надо было только разобраться, что же значит по-русски каждое слово, звучащее в ранее заученном немецком стихотворении. Это скоро было сделано. И я превратился в доморощенного переводчика как у себя на квартире, так и в поездках-командировках. Немецкий язык выручал в странах, которые освобождала наша армия, - многие местные его знали.

Супруги-венгры знали немецкий примерно на моём уровне, чего было, как нам казалось, совершенно достаточно. К исходу месяца проживания на квартире хозяйка всё более часто стала просить, чтобы кто-либо из нас сопроводил её в поездке на её дачу, где она проводила не более получаса. Езды туда и обратно было не более двух часов на извозчике, с которым она уже договорилась. В конце концов уступить и поехать пришлось мне.

За час по весенней распутице добрались. Дача оказалась большой, двухэтажной, за отдельным забором. Пожилую медлительную хозяйку точно подменили. Звеня ключами, стала бегать по двору, по лестницам дома. Сидя с газетой в пролётке, я увидел её в распахнувшееся окно второго этажа: она раздражённо что-то кричала по-венгерски своим соседям. Затем спустилась вниз и через оторванную доску в изгороди пошла, жестикулируя, в начинавшийся в ста метрах посёлок. Ей вышли навстречу, окружили. И дальше я увидел, что, показывая на оторванную доску и на свой дом, она всё время тычет пальцем в мою сторону. Ах вот оно что! Вот зачем я ей понадобился: мной она припугивает жителей из рабочего посёлка! Мне стало крайне неуютно. Вмешиваться во все эти внутренние отношения, да ещё и невольно оказываясь на стороне помещицы, как мне стало ясно, я был совсем не готов. Я вылез из пролётки и, сказав извозчику, что пошёл в Абонь, поплёлся по грязной дороге назад в город. Через пятнадцать минут пролётка с хозяйкой настигли меня. Молча, не разговаривая, мы приехали в город. Наши вечерние беседы прервались...

Через три-четыре дня ремпоезду было приказано перебазироваться ближе к границам Чехословакии и Австрии.

Вспоминаю и другой эпизод. Из комендатуры в Дебрецене направили меня на три дня ночевать к очень богатому в прошлом венгру, много пожившему в дореволюционной России. "Я имел филиал своего пушного магазина в вашем Петербурге", - по-русски, хотя и с сильным акцентом говорил он. Его дочь, выехавшая из Петербурга в пятилетнем возрасте, по-русски говорила значительно лучше. На третий день моего пребывания на квартире хозяин спрашивает: "Когда придут коммунисты?" Отвечаю: "Коммунисты пришли, разве Вы не выходите на улицу?"

- Нет, нет, те, которые будут наводить порядок?

Ещё раз поясняю, что коммунисты уже пришли и даже уже прошли вперёд. Их больше всего в первых рядах наступающих. А я выполняю специальное задание: мне нужно выяснить наличие сортового проката, чтобы использовать его для нужд армии.

Слушают меня недоверчиво. Наконец, дочка уходит и возвращается с толстой папкой вырезок из газет и журналов с 1917 по 1944 годы. Вначале - две чётких фотографии того магазина, "что остался в Петербурге". Далее - портреты Керенского и царской семьи и то, что хозяин характеризовал как "зверства русских". Затем - не иначе, как "зверства немцев" и "хозяйственная деятельность немцев" в России в 1941 - 1944 гг. Да, видимо, пристально следил папаша за делами в России. Вероятно, все эти годы помнил и о пушном магазине в Петербурге. Да и сейчас пытается выяснить что-то.

Когда я говорю, что никакого магазина у него в Петербурге быть не может, что надо забыть об этом, отвечает: "Да, да, надо забыть про всё это". А сам внимательно наблюдает, как я листаю его любопытную папку, его подборку-обобщение. И, вероятно, беспокоят его надежды прошлых лет.

Когда уходил - он и дочка протянули мне руку. Не смог я не подать им руку, хотя и делал это с известным внутренним напряжением и нежеланием. Был рад, что мы одни, что никто не видит нас при этом.

Спал я знаменито у этого бывшего коммерсанта. Уже и не знаю, выверт какой-то или шик особенный: широченная тахта, а на тахте - меховая полость с каким-то очень мягким, но длинным мехом, наподобие лисьего. Мех - и сверху, и снизу. У других же венгров, средних и зажиточных, - знаменитые пуховые одеяла: лежит на постели эдакая белоснежная колбаска, набитая пухом. Ткнёшь пальцем - так до локтя всю колбаску и проткнёшь, до нижнего мартаца или перины. Спать я под ними так и не научился - жарко. Хотя хозяйки показывали, как весь пух можно сбить к одному краю колбаски и превратить таким образом одеяло всего лишь в двойной пододеяльник. Не получалось.

В Румынии

Через пограничный городок Унгены поезд медленно двигался в Румынию. Ярко светило солнышко, было тепло. Я сидел на крыше вагона, свесив ноги, хотя этого никак не следовало бы делать в моих полевых погонах с двумя звёздочками. Вокруг расстилалась чужая незнакомая земля, покрытая сельскими домиками, полями кукурузы, виноградниками.

Первым румынским городом был город Бакэу. Стало известно, что поезд наш будет какое-то время стоять в тупике, по крайней мере - до вечера. Офицерам на четыре часа разрешили пойти в город. Пошли.

Ну и ну! Прямо чудеса какие-то: во многих местах города ощущается запах жарящихся шашлыков, много вина, виноград! И всё это кое-где - прямо на улице. А до этого... До этого мы двигались по нашей разорённой войной земле: сожжённые дома, разбитые бомбёжкой вагоны, развороченные немцами вокзальные помещения, где и кипятка-то гражданские пока достать не могли. Да! Вовремя румыны разобрались! Вовремя поняли, что если останутся в союзе с немцами, то скоро будет "совсем капут".

Бакэу, этот первый на нашем пути румынский городок, показался нам совершенно целым, мирным, уютным, "богатым и буржуазным". Три с лишним года немцами и румынами ведётся тотальная война "на истребление", а тут даже вино с шашлыком не иссякло. Да, господа румыны! Не знаете вы, что такое тотальная мобилизация, что такое советское "всё - для фронта, всё - для победы".

Впервые за годы войны пришлось мне и моим товарищам снова вспомнить о деньгах, что деньги имеют цену прямо вот здесь, на улице, без хлопот, в любом магазинчике и любом ресторанчике. Совсем их немного - и бутылка вина. Ещё немного - и шашлык к вину. Ещё один грош - и сидит перед нами то ли цыган, то ли румын и играет для тебя на скрипке что-то весёлое, уткнув скрипку под рёбра куда-то в нижней части груди. Только вот как-то неудобно: грош-то мы ему дали, чтобы он не смотрел на нас унылым взором, сидя в одиночку за дальним столиком, а тоже выпил бы винца, ну, скажем, за успехи Красной или Советской армии. Не привык русский человек веселиться в одиночку или веселиться так, чтобы кто-то в то же время приниженно и со стороны сидел и смотрел на твоё веселье. Вот и дали грош, а он, схватив грош, побежал за скрипкой. Ну что ж, даём ему винца со своего стола. Повеселел, стал пиликать ещё более бойко. Да, не для всех здесь, видимо, грош является грошем. И шашлыки с вином тоже - не для всех.

Впрочем, понимать обстановку мы начали ещё раньше, как только вышли на привокзальную площадь и зашли в парикмахерскую, где Иван Евтихиевич Средний, наш уважаемый начальник радиоцеха, попросил побрить его. Румын-парикмахер тут же побежал, принёс горячей воды и тщательно стал намыливать щёки капитана Среднего. Времени у нас всё же было маловато, поэтому Иван Евтихиевич попросил: "Шнель, шнель, геноссе, битте шнель". Он попросил ускорить бритьё по-немецки, полагая, что немецкий язык будет более понятен румыну-парикмахеру. И затряслись у парикмахера руки, да так затряслись, что бритьё пришлось приостановить на время. Да, побывали здесь немцы, оставили память. Разница между немцем и румыном была здесь, видимо, очень ощутимой. Да уж и не заподозрил ли парикмахер что-либо, услышав немецкие слова?

Вышли из парикмахерской, идём и с любопытством рассматриваем румынский городок. Рассматривают и нас. Народ очень разный. Вот один, за бутылкой вина, холёный, с тростью - туз да и только. А вот совсем другой, в узких полотняных штанах и длинной рубахе, перетянутой верёвочкой. Он, вероятно и хлеб вволю не имеет, а таких по сторонам много. Постепенно догадываемся, что в длинных полотнянных рубахах и таких же штанах с узенькими штанинами - крестьяне местных сёл, пришедшие в город: вероятно, тоже на перемены надеются и перемены хотят видеть.

В гораздо больших количествах, нежели вино - всё же початки горячей кукурузы.

***

Двигаясь к Бухаресту, увидели, что такое "американская ковровая бомбёжка": всё поле за окнами вагона было покрыто воронками от крупных американских бомб. И в то же время всё соседнее нефтяносное Плоештинское поле, усеянное нефтяными вышками, видневшимися вдали, казалось совершенно целым. Была ли такая бомбёжка результатом ошибки или подобный результат был запланирован заранее - нам было непонятно. Но мы доподлинно знали, что видим результат массированного налёта американских бомбардировщиков, выполненный во время их челночных полётов Италия-СССР-Италия.

Приехали в Бухарест. Майор Иванов, ст. лейтенант Герасимович и я должны были подобрать для нашего поезда несколько вагонов европейской конструкции взамен тех неспециализированных, в которых жили солдаты и офицеры нашего поезда и которые ушли назад на нашу территорию без переделки на европейскую колею. Осмотрели Бухарестский железнодорожный узел. Нашли немецкие свободные пассажирские вагоны и нам без каких-либо задержек их тут же передали для использования.

Одновременно осматриваем Бухарест. Пошли по направлению к королевскому дворцу - там сейчас наследник Михай. Спрашиваем по пути, как следовать дальше ко дворцу. Кое-кто охотно и подробно рассказывает и даже провожает, указывая дорогу покороче. Один старичок, по внешнему виду - румын, хотя каким-то образом и знающий русский язык, два квартала идёт вместе с нами, рассказывая: "Теперь у нас очень хороший и смелый молодой король Михай. Он ничего не боится. Все бомбёжки Бухареста, не укрываясь, проводил с подзорной трубой на крыше королевского дворца. Его на крыше все видели. Он хороший и смелый".

Всё это старичок повторяет нам несколько раз. Не доходя до дворца примерно с квартал, старичок прощается с нами и уходит в проулок. Идём дальше. Всю дорогу из каждой витрины и чуть ли не из каждого окна первого этажа на нас с портретов смотрят двое: слева - Петру Гроза, секретарь Румынской коммунистической партии, справа - Михай, наследник трона. Тут же - румынский и советский бумажные флажки, а над головой - очень часто - румынский и советский матерчатые флаги.

Вот и дворец. Он остаётся у нас слева, идём по тротуару. Вдруг слева раздаётся какой-то невероятный грохот. Вздрагиваем и сначала не совсем понимаем, что происходит. Через несколько секунд явного замешательства прикладываем руки к козырькам - отдаём честь и идём дальше. Да... И нас никто не предупредил. Вместе с тем явно видим, что кое-кто из гражданских специально поджидал наше приближение ко входу в королевский дворец, чтобы понаслаждаться не раз виденной, вероятно, картиной.

Проходим вперёд, останавливаемся сами и теперь хотим посмотреть со стороны издалека на то, что только что произошло с нами и перед нами. А произошло вот что. Совсем недалеко от тротуара слева близь входа в королевский дворец не замеченные нами, по крайней мере, не замеченные мной (я что-то рассказывал Герасимовичу), на деревянных пустотелых подставках стояли с ружьями "на караул" два высоченных гренадёра в высоких меховых шапках. Когда мы сравнялись с первым из них, они оба одновременно сорвали с плеч винтовки, трахнули прикладами по верхним доскам тех звонких деревянных подставок, на которых стояли. Да ещё так пристукнули своими коваными каблуками, что обескуражили, а быть может, вероятно это будет более точно, ошеломили и на мгновение перепугали нас своим явно рассчитанным на подобный эффект приветствием. И впрямь это громоподобное приветствие караула, стоявшего при входе во дворец, наверняка можно было бы различить за несколько кварталов от дворца в Бухаресте того времени, в котором шум уличного движения был совсем невелик.

Нам пришлось постоять несколько минут, прежде чем мы увидели двух советских сержантов, приближавшихся ко входу во дворец. Но эти сержанты знали и были готовы. По-видимому они были из нашей комендатуры в Бухаресте: не дойдя двух шагов до первого из солдат почётного караула, они опередили события - взяли под козырёк и прошли приветственным шагом мимо приветствующего королевского караула. Зато с последующей группкой советских офицеров произошло примерно то же, что и с нами.

Удалясь от дворца, мы были совершенно уверены, что нашей комендатуре было бы совершенно необходимо продумать ситуацию и выставить по солдату или патруль справа и слева от дворца с тем, чтобы предупреждать о дворце и приветственных манипуляциях дворцового караула.

Продолжая двигаться по той же улице, на сторону которой выходил фасад королевского дворца, через пару кварталов мы свернули за уголок налево и тут же оказались перед дверьми ресторана, в который и зашли. Рестораны Бухареста тогда были забиты народом. Так было и здесь. Но нас, русских, конечно, сразу же заметили, расчистили место, усадили и принесли, вероятно, лучшее из того, что могли. И сейчас же к нашему столику потянулись с бокалами вина те, кто говорил по-русски: "Разрешите чокнуться", "Не откажите чокнуться", "Мы знали, что вы к нам придёте" и далее, и в том же духе. В Бухаресте многие понимали и говорили по-русски. Было много сочувствующих, много когда-то эмигрировавших. Они тянулись к русским, жаждали побеседовать, услышать что-то от самих солдат Советской страны, от солдат Новой России, от солдат страны-освободительницы.

***

Из примарии маленького румынского городка меня с солдатом Мишей Никитиным направили на ночёвку в один из румынских домов. Пришли. Поздоровались. Подали записку из примарии и кое-как объяснились: "Только на одну ночь. Завтра уедем". Отвели нам комнату с большой тахтой посередине и маленькой кушеткой в уголке. Легли спать с Мишей на широкой тахте вместе. Наутро, слыша, что мы уже встали, хозяин пришёл, чтобы пригласить нас позавтракать. Поняв, что мы спали на широкой тахте вместе, а кушетка оставалась нетронутой, хозяин сделал большие глаза, поднял вверх обе руки и воскликнул: "Браво, господин офицер, браво. Это ест демократия. Браво!" Хозяин был, казалось, удивлён и обрадован тем, что мы спали вместе на одной тахте, не соблюдая субординации, как это обязательно сделал бы немецкий или румынский офицер.

Мы вместе с хозяином дома позавтракали и ушли, поблагодарив его.

Вспоминая время, проведённое в Румынии во время войны и в первые два года после войны, не могу привести каких-либо случаев столкновения или драки между русскими и румынами, как с применением оружия, так и без него. И самое большее из того, что вспоминаю, - шумные и крикливые споры при обменах денег какой-либо одной страны на деньги другой. Например, при обмене румынских лей на венгерские пенги или чехословацкие кроны. В Румынии того времени без труда можно было поменять что угодно на что угодно и румыны с охотой сами предлагали и курс, и варианты обмена. Кстати, это касалось не только валюты. На вокзалах повсеместно можно было слышать: "На что ты хочешь менять табак и сахар?" И помню только один довольно странный случай, в результате которого погибло значительное число румын и русских. В одном из тоннелей чуть выше трубы паровоза была натянута проволока, которой были срезаны некоторые из тех, кто ехал на крышах вагонов. Узнать результаты расследования этгого странного происшествия нам не довелось.

Майсов Иван Александрович (инженер-капитан в отставке) февраль 2014 года

Оставить комментарий